Николай Егоров - Утреннее море
— Кто увидит? Пляж пустой. А до дикарей, считайте, метров сто.
— До дикарей… А до вас?
Она, щурясь, снизу вверх смотрела на него, и в уголках ее припухлых губ играла дружелюбная улыбка, делавшая Пирошку похожей на Катерину.
— Купайтесь, я подожду, — таким располагающим тоном произнесла она эти необыкновенно обыкновенные слова, что ребячий восторг ударил Вилю в голову, заставил с маху кинуться в море и долго-долго, до спертого звона в ушах, погружаться в придонную прохладу.
После обеда и тихого часа ребят повели на отрядные места — навести там порядок, распределить выборные должности. У первого отряда было самое дальнее место — выше по ручью, средь дубов и грабов стоял навес, под ним — вкопанные в землю лавочки.
С разрешения воспитателя Виль отозвал Олега Чернова, предложил войти в плавкоманду:
— Море в нашем распоряжении, но в первую очередь мы обеспечиваем купание отрядов, сами купаемся — по обстановке.
Бело-розовое лицо Олега стало густо-красным, а синие глаза посветлели:
— Знаю, что к чему. Я и в том году был в плавкоманде.
— Так по рукам!
Олег пожал протянутую руку крепко, с достоинством. «Чего ж ты при Лидии-Лидусе так тушуешься?» — удивился Виль.
Потом был разговор с братьями-близнецами Вадиком и Костиком Кучугурами. Их, смуглых и длинных, было бы не различить, если бы не прически: у Вадика — жесткие густые волосы копной на голове, у Костика — коротко подстрижены, челка торчит надо лбом, как козырек.
В числе кандидатов были еще два парня, следовало кого-то из них взять в плавкоманду, кого-то оставить в резерве. Но тут к Вилю вышла Лидия-Лидуся.
…Решение она приняла в кратчайший миг. Это было именно решение, а не внезапный порыв. В ее сознании гибкой ветвистой молнией высветилось все, что должно было бы протекать и осмысливаться час, день, возможно, даже месяц-другой, подводя к словам, с которыми она обратилась к плавруку.
Одна веточка вобрала в себя то, что пролегало между жизнью дома и этим вот сейчасочным моментом, когда Лидия-Лидуся сидела на последней скамейке, ощущая, как тычется ей в спину тоненький побег с маленькими резными листьями — не погубят его, с годами он станет крепким грабом с серебристо-серым стволом. Она отводила его за другой побег — побольше, а он, упругий и упрямый, выскальзывал и доставал ее спину. Было смешно, точно с нею заигрывает песик с зеленой лохматой лапой. И глаза ее смеялись, а думала она, — точнее, в неизмеримую долю секунды, но без спешки и суеты подумала, — что этот плаврук Вилюрыч, замеченный ею еще в вагоне, как бы загадывался и там, дома, когда судили-рядили: как семье провести лето? Бабушка давно собиралась на побывку к своей сестре в Подмосковье, в Кратово, где на даче можно отдохнуть от летней ростовской жары и пыли. Папе с мамой профсоюз предлагал путевки в пансионат «Шепси».
— А как ты, Лидия-Лидуся, отнеслась бы к пионерскому лагерю? — отец, как индус, сложил руки перед собой, кончиками пальцев коснулся губ. — Рассмотрим этот вариант?
(В вагоне Вилюрыч неожиданно приятно и непринужденно назвал ее так, как называл осмотрительный и миролюбивый отец, соединявший и примирявший мамину строгую и требовательно взрослую «Лидию» с ласковой, уступчивой и маленькой бабушкиной «Лидусей»).
Что было смотреть и рассматривать? В лагерь она не рвалась — наездилась: с первого класса — каждое лето. Но не сидеть же в пустом доме! Не ехать же в Кратово, чтоб подвергать себя заботе сразу двух бабушек! Не навязываться же родителям, которые не скрывают, что рады почти месяц провести беспечно вдвоем! Да и то, нынешняя поездка в лагерь — последняя в жизни, теперь откажешься, считай, все: на будущий год станешь переростком-перестарком и никакого тогда тебе интереса торчать среди пионерско-октябрятской малышни. А на этот раз, кроме всего прочего, поездка оправдывалась тайной надеждой на то, что в лагере дадут какую-нибудь нагрузку в совете отряда или дружине. Повезет, могут в помвожатые младшего отряда двинуть. Дождаться бы такого! Чтоб дело было, скрашивающее общий для всех детский режим. Серьезное дело, нужное! В этом смысле плавкоманда — находка!
Вторая веточка напомнила вечер в вагоне. Последнюю полку отвели для худощавого мужчины (она еще не знала, как его зовут). Лет ему… Сколько ему может быть, Лидия-Лидуся определить не смогла. Еще недавно Она, не задумываясь, сказала бы: «Старый». Для нее — совсем недавно! — десятиклассники были взрослыми, а со студентов и дальше шли сплошь старые мужчины, совершенно ей не интересные, даже чуждые — они вели себя непонятно, непоследовательно до нелепости. И если с годами и сверстники ее превратятся в таких мужчин, то лучше загодя дать себе зарок — от них подальше! Что в них? Трудно, что ли, без них обойтись? Тем более что доказано: женщины в состоянии быть врачами и инженерами, режиссерами и космонавтами, директорами школ и знаменитыми рабочими-лауреатами.
Как все очень юные на пороге взрослости, она сама себе представлялась цельной, независимой и не подозревала, что находится в самой противоречивой поре своей жизни, что ей предстоит меняться и менять принципы, которые она сегодня считает высокими, вечно незыблемыми, раз навсегда обдуманными и отобранными… Так она видела себя, свои мысли, свои нынешние желания и грядущие поступки. И не могла видеть все иначе, не дано было ей это, не полагалось в ее четырнадцать лет. Хотя новое видение изначально было заложено в ней, таилось до срока, и срок этот уже наступал. Наступал!
И о худощавом мужчине она почему-то не сказала: «Старый». Его возраст отчего-то не имел значения. Ей было интересно видеть и слышать его, доброго, внимательного, простого и непонятного; во всех его совершенно обыкновенных поступках было что-то значительное, содержался непременный смысл. Видно, он когда-то перешел во взрослые, не растеряв, как другие, то лучшее, чем дорожат в детстве…
Кто он? Кем он будет в лагере? И какая помощь потребуется ему? Ведь потребуется! И кто-то должен ко времени оказаться с ним рядом — чуткий, отзывчивый, необходимый. Этот кто-то — нет! — эта кто-то с первого слова все поймет и все сделает как надо, не ожидая благодарности, не нуждаясь в благодарности. Ей гораздо важнее видеть, что она нужна и делает нужное…
Не сомневаясь в себе, в своем праве на небывалое, она встала, перебралась через барьерчик — аккуратно, чтоб не навредить лохматому побегу, — и подошла к плавруку.
— Товарищ плаврук…
— Меня зовут Виль Юрьевич…
— Да-да! А моя фамилия Клименко… Виль Юрьевич, — четко выговорила Лидия-Лидуся (наверное, на языке вертелось «Вилюрыч» или «Вилюр»), — возьмите меня в плавкоманду. У меня второй разряд по плаванию. И я не слабей мальчишек…
— Тебя?.. Гм… Понимаешь…
— Понимаю. Вы хотите сказать, что уже присмотрели подходящих мальчиков, что они все такие хорошие…
— Неплохие…
— Да, неплохие, но среди самых хороших бывают и получше, и похуже…
— Так-то оно так. Не хочется обижать кого-либо…
— Из ребят? Да? А кого-либо из девочек можно и обидеть?
В нем сцепились, борясь, два плаврука: один был за то, чтобы взять Лидию-Лидусю в плавкоманду, второй — против. Тот, что был против, подсказал новый вопрос:
— А чего это захотелось тебе в плавкоманду?
«Виляете?» — прищурились глаза девчонки.
— Все-таки физические нагрузки, — и вправду вильнул он.
— Я сознательная, Виль Юрьевич. И хочу быть там, где трудней.
Свела брови, вскинула подбородок, посерьезнела, будто обиделась, а вокруг зрачков искорки — смеется: мол, вам нужен значительный мотив — вот он, кушайте на здоровье, мол, демагогия порождает демагогию, и как умный человек может не понимать этого?..
Под ее взглядом у Виля даже нос зачесался. Зажал его в пальцах, с прононсом заявил:
— Подумать надо, понимаешь?
— Мне ясно, о чем вы думать станете: вам с ребятами проще, что скажет начальник лагеря, как встретят меня в команде мальчишки?..
Нужно было время, чтобы разобраться в этой непредвиденной ситуации.
— Слушай, — будто в глубоком раздумье он прижал к губам кулак, но соответствующий жесту вопрос не находился и спросил формально, лишь бы заполнить паузу: — А сколько тебе лет?
Смутилась, растянула:
— Чи-чир-на… дцать… Пятнадцатый!
Чего-чего, а этого он не ожидал: она не просто считала года — она уже придавала им значение не по-девчоночьи.
Он помолчал, как бы взвешивая сказанное. Она усмехнулась: хватит, мол, вилять, вы у меня на виду.
— Так ты хотела бы, чтоб я решал тут, при тебе?
— Можно и потом, только не надо думать… как привычней…
— Гм… А как надо?
— Справедливо.
— А допустим, что я… подумал, — осторожно сказал тот плаврук в нем, что был «за». — И надумал. Допустим.
Она открыто улыбнулась, будто наперед знала, что если решение и принято, то такое, какое ожидается ею.
