Дина Бродская - Белоснежка
— Знаешь, Аришка, чего мне приснилось, — рассказывала Ксенька подруге: — будто идем мы с отцом по Большой Пресне. Идем-идем… Вдруг я взглянула, а отец пропал…
— Сны всегда наоборот. Значит, вернется. Офицер добрый, выпустит. Помнишь, как он меня курносой назвал…
Ксенька немного успокоилась и даже согласилась вечером побежать на Волков переулок к Белоснежкиному дому. Но недолго стояли они возле белого особняка. Вечер был морозный, да и дворник их вскоре прогнал от дома. Он посыпал песком обледеневший тротуар и, увидев, что Ксенька с Аришкой заглядывают в подъезд, начал ругаться:
— Пошли прочь, пигалицы! Чего топчетесь? Вон вчера у нас в седьмой квартире пудель пропал, а я за всё в ответе.
— Нужны нам ваши пуделя! — огрызнулась Аришка.
— Пойдем, — позвала Ксенька, — зря пришли: может. Белоснежка в этом доме и не живет, может, только сюда в гости приезжала.
Девочки пошли домой.
От Пресненской заставы, с рынка, навстречу им народ нес елки. Через три дня наступало рождество, и на улице чувствовалось предпраздничное оживление.
Двери лавок хлопали, то и дело выходили покупатели, нагруженные свертками и пакетами.
— Гляди-ка, — толкнула Ксенька Аришку: — матвеевский солдат дылде елку тащит. Какая пушистая! Вот бы нам такую…
Женщина, закутанная пуховым платком до самых глаз, провезла мимо них на санках большую, запорошенную снегом елку. Нижние ветки волочились по тротуару.
— Отломаем веточку…
Аришка собиралась уже побежать за санками, но в это время елка зацепилась за дождевую трубу.
Женщина сильно дернула санки, и большая зеленая ветка, оторвавшись, осталась лежать на земле.
— Вот и нам елочка! — обрадовалась Аришка, подобрав ветку.
Дома подруги поставили ветку в бутылку с водой и начали ее украшать. У Ксеньки давно уже были припрятаны конфетные бумажки. Она нарезала маленькими кусочками черный хлеб и завернула каждый кусочек в бумажку на манер конфеты. „Конфеты“ обвязали ниточками и повесили на елку. Еще на елку повесили две медные пуговицы и фигурки, вырезанные из газеты.
Нацепив на верхушку елки ленту из своей косы, Ксенька вздохнула:
— А вдруг сегодня отец вернется?..
— Очень просто… К празднику могут выпустить.
— Хорошо бы свечек еще на елку достать.
— Я принесу. У нас дома длинная свечка лежит, с пол-аршина, не меньше. Ей-богу! Кусочек отрежем, мамка и не заметит.
Вечером, когда Ксенька с матерью уже собирались ложиться спать, в дверь постучали. Настасья набросила на плечи платок, отворила дверь и отступила.
— Егор Петрович! Выпустили…
— Выпустили, Настя.
Егор Петрович сел на сундук.
— А наш как? — спросила Настасья.
— Кланяться велел.
— А когда ж выпустят-то?
— Да, видишь, какое дело получилось… — начал Егор Петрович и покосился на Ксеньку.
Она сидела на кровати, уже наполовину раздетая, и, подавшись вперед, не сводила с него глаз.
— Да видишь ли, какое дело получилось… Привели нас двенадцатого числа утром на допрос. Меня, Ведеркина и Павла. Мы все в одной камере сидели. Сперва вызвали Ведеркина. С час его манежили, вышел он оттуда красный, сам на себя не похож. Потом меня позвали. Вижу, сидит за столом офицер. Молодой, а, видно, прожженный. Седые виски и один ус седой.
„Тот самый, что к нам приходил“, подумала Ксенька.
— Сидит офицер за столом, чай прихлебывает. Начал меня допрашивать. Говорит любезно, ласково, а сам всё к одному клонит: где листовки печатали да кто их нам дал? „Ах ты, подлец! — думаю. — Я ведь тоже воробей стреляный“. Прикинулся дурачком, — ничего, мол, ваше благородие, не знаю. Бился он со мной часа полтора. Наконец, вижу, стал когти выпускать. Как заорет: „Не притворяйся, старый сыч! Ведеркин мне всё рассказал“. — „Чего ж, — говорю, — меня спрашивать, раз вы всё сами знаете“. Тут он видит, что я его вранье раскусил, — приказал меня увести, позвал вашего Павла…
— Господи Исусе!.. — всплеснула руками Настасья, а Ксенька охнула.
— Ждали мы с Ведеркиным Павла до поздней ночи. Так и не пришел. Через три дня перевели к нам в камеру из тюремной больницы рабочего, железнодорожника. От него-то мы и узнали, что случилось. А случилось вот что: допрашивал Павла этот чорт разноусый часа два. Подконец понял, что коса на камень нашла. Разъярился, схватил стакан с недопитым чаем и плеснул Павлу в лицо. Тот на него бросился, душить офицера стал. Вбежала стража, свалили Павла и так его отделали, что в тюремную больницу нести пришлось. Два ребра сломали…
Настасья заплакала. Ксенька заревела за ней.
— Да чего вы?! Ведь не помер, жив. Поправится Павел, не плачьте…
* * *В сочельник вечером мать послала Ксеньку за постным маслом.
Аришка увязалась за подругой. Девочки медленно шли по улице.
— Ксень! Что ж теперь с дядей Павлом будет? Неужто не выпустят?
— Может, и выпустят, да только какой он работник… — У тяти, верно, чахотка будет, раз ему два ребра сломали… Вот проклятые! Теперь он работать, как раньше, не сможет. Придется и мне на фабрику пойти…
Подруги остановились у мануфактурной лавки Хрусталева. Над дверью было растянуто большое полотнище с крупной надписью: „Дешевая распродажа остатков. Огромный выбор ситца, миткаля и сатина для рождественских подарков“.
— Пойдем посмотрим, — сказала Аришка.
В лавке было душно, пахло новым ситцем. У прилавков толпились покупатели.
Приказчики, одуревшие от духоты и усталости, еле успевали отмерять ситец.
Они походили на фокусников, — так быстро и ловко мелькали у них в руках железные аршины. Яркие штуки ситца и сатина точно сами собой развертывались перед покупателем. Лязгали ножницы, трещал разрываемый материал, в воздухе стоял гул голосов.
— Мне вон того глазастенького!
— А мне кубового три аршина!
— Дяденька, отмерь сатинчику на рубашку!
Подруги, потолкавшись у одного прилавка, перешли к другому. Здесь было особенно тесно, потому что в углу прилавка один из приказчиков продавал по пять копеек за аршин бракованный ситец. Больше всего покупали ярко-голубой, в пышных малиновых розах.
— Вот ситчик! Глаз не отвести. Платье б такое… — сказала Аришка.
Приказчик внезапно застыл с растопыренным в руках куском ситца и, глядя поверх баб, заулыбался и закланялся кому-то.
Бабы расступились.
Ксенька с Аришкой оглянулись.
К прилавку подходил стройный офицер в светлосерой шинели. На его розовом свежевыбритом лице бросались в глаза пушистые усы — один темный, другой совсем седой. Рядом с ним шла девочка в белой меховой шубке и горностаевой шапочке — та самая, которую Ксенька с Аришкой называли Белоснежкой, та самая, которую они ожидали часами у белого особняка.
— А ну-ка, любезный, подбери-ка чего-нибудь потемней… — сказал офицер.
— Нам для бабушки, — прервала его девочка.
Приказчик опрометью бросился к полкам.
Ксенька с Аришкой попятились от прилавка. Аришка нечаянно задела рукавом девочку.
Та отодвинулась, брезгливо пожала плечом и капризно сказала:
— Папа, тут толкаются…
Ксенька с Аришкой переглянулись и выбежали из лавки. Всю дорогу они молчали. Около дома Аришка вдруг разревелась.
— Аришка, дура, ты чего?
— Зубы болят, — всхлипнула Аришка.
В темноте Ксенька не видела, как от обиды и злости горят Аришкины щеки.
Вечером, когда Анна ушла к Егору Петровичу, подруги решили зажечь елку и позвать Ульку.
Улька пришла, постукивая своим костылем, и уселась на табуретку.
— Вот и праздничек наступил, — сказала она степенно.
Ксенька зажгла на елке четыре маленьких огарка. В комнате стало уютней и даже как будто теплее.
Улька сидела, положив локти на стол, и щурилась.
Когда свечки стали гаснуть, в комнате сильнее запахло елью и свечным нагаром.
— А теперь, Ксенька, расскажи сказку, — попросила Улька.
— Не маленькие… Хватит сказки рассказывать. После праздника наниматься на фабрику пойду…
Ксенька послюнявила палец и притушила последний огарок.
