Лилли Промет - Девушка в черном
— Вот видишь, — улыбался брат Линд, — а Христос жил на земле всего тридцать три года.
Однажды ночью у матери были очень сильные боли. Саале так перепугалась, что Альме пришлось отпаивать ее сахарной водой.
— Успокойся, — говорила она, — господь только испытывает ее веру.
Саале хотела сбегать за врачом, но мама воспротивилась. Она уже раньше советовалась на этот счет с братом Линдом, и он не одобрил намерения пригласить врача.
— Милости у властей предержащих просит преступник, а тебе, сестра Меланья, следует уповать на бога.
Когда Саале еще ребенком болела, мама и тогда не звала доктора, а надеялась на милость божью. Она могла целыми ночами держать Саале на руках. И всякий раз бог прислушивался к ее молитвам, словно рукой снимал с ребенка жар и возвращал здоровье.
Почему же молитвы Саале не достигали слуха божьего? Ведь они были такими громкими! Саале казалось, что она выкрикивает богу всю свою душу. После каждого моленья она чувствовала в себе благостную пустоту. Но лицо матери становилось день ото дня все более незнакомым и голос так ослаб, что приходилось следить за малейшими движениями ее губ, чтобы понять слова.
Неужели ничто не могло спасти ее?
— Нельзя сомневаться в господе, — сказал огорченно брат Линд..
— Я боюсь, что она умрет.
— Дитя мое, все свершается по воле божьей. Мы можем желать одного, а он другого. Нам не дано противопоставлять свою волю его воле. Мы не должны сомневаться в его желаниях и обсуждать их. Если господь призывает: «Приди!» — это зов не смерти, но вечной жизни.
А рука смерти продолжала уродовать больную, и Саале в отчаянии искала в лице матери знакомые черты, но оно становилось все более непривычным. И хотя от мамы осталось так мало, болезнь находила, что еще в ней грызть и уничтожать.
Альма ухаживала за больной с большим старанием и не отказывалась даже от самой неприятной работы. Но когда мать начинала кричать от боли, этого Альма не терпела. Правда, и тут она почти всегда оставалась одинаково спокойной, садилась на край постели и сурово поучала больную:
— Милая сестра, муки твои велики, мы видим, но они ничто по сравнению с вечной радостью.
— Ты бессердечная! — набрасывалась на Альму доведенная до отчаяния Саале.
— Ты так думаешь? — с обычным спокойствием говорила Альма.
— Прости меня, — просила Саале пристыженно. — Я знаю, ты добрая.
День туманился дождем, посеревший снег таял, и в полдень, в сильную капель, снег и лед с грохотом сыпались с крыш.
Окраина города была по-мартовски грязной и линялой, во дворах обнажился мусор и зола, дома стояли с мокрыми стенами, дороги развезло. Казалось, что погода, улица и их большой недостроенный дом с развалившейся оградой сочувственно плачут вместе с Саале.
Еще осенью мама вскопала грядки, собираясь весной посадить ранний картофель. Брат Линд предложил ей саженцы фруктовых деревьев из своего сада, но у матери не было в тот раз денег. Теперь ей ничего не было нужно. Она уже не надеялась, она уже была не в состоянии сопротивляться смерти: у нее не было сил.
Видимо посоветовавшись заранее с Альмой и братом Линдом о всех мирских делах, мама оформила все официально. Главным желанием мамы было, чтобы Альма взяла на себя заботы о Саале, и Альма поклялась ей в этом.
— Не плачь. Саале, — сказала мама, — скоро я должна покинуть вас. Господь уже указал мне дорогу.
Но в глазах матери Саале видела безумный страх. Она не была искренней с богом, хотя и говорила: «Все свершится так, как Он велит», в действительности она судорожно цеплялась за каждый миг, который ей еще предоставляла жизнь.
Последние три дня мама совсем не разговаривала и уже никого не узнавала. Она умерла под вечер. Это случилось в тот момент, когда Альма ушла к колодцу за водой, а Саале смотрела в окно на тающий почерневший снег со множеством следов кошачьих лап…
Саале не хотелось открывать глаза.
Очевидно, совсем близко от ее лица росла примула. Об этом можно было судить по нежному запаху, который вдыхала Саале.
Она чувствовала, как солнце ласкало ее лицо своими лучами и затем пропало. Саале думала, что солнце заслонила туча, и терпеливо ждала, пока вновь ощутит его теплое прикосновение на своем лице. Но когда солнце снова осветило ее лицо, Саале подумала, что ведь все равно солнце скоро снова скроется за тучей.
— Думаешь, врачи могли бы ей помочь? — спросила Саале.
— Не знаю, детонька, — произнесла Кади. Она не хотела нарушать душевного спокойствия Саале.
Может быть, как-нибудь в другой раз.
5. О том, как Танел просыпается утром в таком хорошем настроении, что готов поднять на руки даже мать милиционера Хельментину вместе с велосипедом
Если рыбы выпрыгивают из воды, как поленья, значит, будет шторм.
И действительно, разразился шторм. Море рычало, как зверь, вздымалось высоко. Еще чудо, что оно в ярости не смыло дом. Все скрипело и трещало, огонь в лампе дрожал и каждую секунду грозил погаснуть.
И все же в рассветной хмари несколько лодок вышли в море.
Большие волны обрушивали на лодку потоки воды, и отыскать вехи какуамов[2]было трудно. Сначала рыбаков ждало разочарование: в какуаме металось лишь несколько рыбешек, но затем в глубине сетей нашли хорошую стаю салаки.
Чайки ссорились на лету, хватая добычу, и если одной удавалось унести рыбу в клюве, другие долго преследовали ее с громким криком.
Когда позже у Ионаса Тощего спрашивали, как было дело, он отвечал всем, что рыбы ждали их в море, терпеливо стоя на хвостах.
— Иисус помог им, — сказала Саале, выслушав рассказ Кади о рыбаках, которые не остались в эту ночь в караульной будке пережидать, пока прекратится ветер.
Но Кади считала, что мужчина в море не должен надеяться на божью помощь. Тому, кто сам за себя постоять не может, не следует и пытаться выходить в море. Ни один настоящий мужчина не станет полагаться в своей работе на волю моря и бога.
С тех пор прошло две недели. Однажды Кади собралась в магазин.
— Надо купить соль, керосин, мыло и еще всякую всячину, — сказала Кади и велела девушке пойти с ней. — Одна я все не дотащу, а два раза ходить слишком накладно.
Они шли через поросшую можжевельником пустошь. Кади — впереди, а Саале — в нескольких шагах сзади, точно как Кадина овца. Если бы кто-нибудь посмотрел на них издалека, то подумал бы, что Кади тащит девушку за собой на веревке.
Прежде всего им пришлось пройти по аллее старой мызы. В конце аллеи стояли маленькая лачуга и каменная мельница с мощными крыльями. У самой дороги на веревке, протянутой между двух рябин, сушились голубые кальсоны.
— Хм, — сморщила Кади нос, — и зачем надо выставлять на показ всему свету свои «наполеоны»?
Словно напрашиваясь на сравнение, справа от бывших земель усадьбы стояли новые белые дома рыбаков, а слева — пригнувшаяся к земле старинная корчма с двумя толстыми колоннами, винокурня и развалины конюшен.
В стороне от дороги виднелся фасад красивого дворца бывшей баронской усадьбы, с традиционными колоннами и балконом. Перед ним стояло в ожидании полчище велосипедов.
— Чьи они? — спросила Саале.
— Это наша школа, — гордо объяснила Кади. — А ты что же, ничего здесь не помнишь?
— Нет. Я была совсем маленькой, когда мы с мамой были тут.
— С матерью и отцом, — поправила Кади.
— Не помню.
— Ты совсем не помнишь отца?
— Немножко помню. Как он дом строил и мы с мамой принесли ему поесть. Мы сидели на краю фундамента, и он мне подмигивал.
…Потом он оставил все и ушел от них. Не поладил с матерью из-за религии. Мама однажды сказала, что отца испортили в России во время войны…
Думы об отце не причиняли Саале боли, хотя о нем напоминал их большой недостроенный дом, в котором отец успел сделать пригодными для жизни лишь комнату и кухню.
Уж Альма теперь достроит его…
В другом конце прибрежной деревни виднелась старая красивая церковь, и Кади до невозможности нравился петушок на шпиле колокольни.
— А молитвенного дома у нас нет, — сказала она.
— Господь вездесущ и слышит повсюду, — ответила Саале.
Больше никогда в жизни не переступит она порог молитвенного дома.
Со временем деревенский центр передвинулся с того конца, где была церковь, туда, где раньше находилась никому не принадлежащая поляна. Теперь на месте бывшей поляны стоял магазин. Казалось, он построен из стекла, и все, чем и как торговали внутри, было видно снаружи. А вокруг магазина по обеим сторонам дороги в последние годы выросли двухэтажные силикацитные дома рабочих рыбного цеха.
Перед магазином стояли два грузовика и два ряда велосипедов. А за домом на травке расположились старики. Один счищал сургуч с горлышка бутылки, другие считали, что сойдет и так.
