Аделаида Котовщикова - В большой семье
Оська смутился, а на лице Алика появилось торжествующее выражение: теперь они сравнялись — обоих приласкали, как маленьких.
— Мыться! Сейчас же мыться! Ты весь перемазался, Алька!
Они умылись. Чистенький, в белом матросском костюме, Алик казался еще младше, поэтому Оська удивился, когда его новый товарищ сказал матери спокойным тоном взрослого:
— Мама, мне сейчас необходимо пойти ненадолго к этому мальчику. Не забудь, пожалуйста, оставить мне ключ у соседей.
— Не забуду. Но в семь часов ты обязан быть дома! Они всегда в половине восьмого начинают, Алик! — помолчав, сказала она, и в ее глазах, устремленных на сына, появилось детское выражение надежды: — Завтра придет письмо от папы?
— Придет, — уверенно кивнул Алик.
— Ну, смотри же! — И она с улыбкой погрозила сыну пальцем.
На крыше
Железный узкий бортик, с которого облезла краска, мелькал сбоку, почти под ногами. Он отделял Оську от бездны. Глубоко внизу лежали тротуары и мостовая. Комок огня, сброшенный с крыши, летел вниз. Мостовая с готовностью подставляла свою асфальтовую грудь. Огненный ком падал на нее и угасал, погребенный в песке, которым закидывали его проворные руки.
Люди появлялись словно из-под земли. Домохозяйка, еще недавно не умевшая держать в руках лопату, мальчик, переставший играть в войну, потому что война стала для него действительностью, девочка-подросток с косами за спиной…
Сухой стук. Зловещее шипенье. Оська кидается ему навстречу. Руки в асбестовых рукавицах крепко сжимают черный крюк. Этим крюком Оська зацепляет «зажигалку».
Брызжут во все стороны ослепительные струи пламени. Осенний ветер подхватывает искры. Жар пышет в незащищенное лицо мальчика. Оська отворачивает голову в сторону и рывком взметывает крюк. Комок огня летит вниз.
Когда Оська в первый раз увидел электросварку, его привело в восторг голубовато-белое пламя, такое послушное в руках человека. Блеском и яркостью этот огонь напоминал электросварку, но он не был послушным. Он был зол, хитер, изворотлив, пробивал крышу, впивался в потолочные балки и в стропила.
«Да нет же, не успеешь! Вот тебе!» — думал Оська.
Откуда-то пополз дым. Дождь прижимал его серые струи к железным скатам. Крыша стала мокрой. Оська почувствовал, что подошвы его ботинок скользят.
— У-у, гады! — закричал он. — Думаете, испугались мы? Дожидайся!
До него донесся крик откуда-то из-за трубы:
— Мальчик! Сзади у тебя! Скорей!..
Потом он полулежал на бурой от сырости крыше, с наслаждением вдыхая влажный, холодный воздух.
Студентка Нина сидела, прислонившись спиной к трубе и вытянув ноги.
— Пришлось нам сегодня повертеться, — сказала она. — Сколько мы потушили? Восемь? Девять? Я даже не знаю сейчас. Подумай, Ося, ведь я вдруг забыла, как тебя зовут. «Мальчик!» — кричу. «Мальчик!» — Она засмеялась. Потом вздохнула с облегчением и сказала довольным голосом: — А ты, честное комсомольское, молодец!
Ося снизу вверх посмотрел на Нину и рассмеялся. Выражение лица у нее было задумчиво-торжественное, и от этого особенно забавно выглядели полосы размазанной грязи на лице.
— Ты чего это?
— В зеркало посмотрись, — Оська фыркнул.
Нина схватилась за лицо, посмотрела на свои руки.
— Смейся! Смейся! Сам, думаешь, красавец? Трубочисты чище бывают… А ты не думал, что мы сгорим? — спросила она негромко и серьезно.
Оська удивился.
— Конечно, нет.
— А я так думала… Ну, ладно, пойду, осмотрю чердак. — Она поднялась. — Мне всё кажется, вдруг где-нибудь тлеет. Наши летят! — воскликнула она весело. — Значит, скоро отбой будет!
Отчетливый рокот самолета возник за облаками.
Нина ушла.
Оставшись один, Оська посмотрел вверх, прислушиваясь к шуму мотора, подумал: «Какой у наших самолетов звук хороший: громкий, бодрый. Совсем другой, чем у хейнкелей паршивых».
По небу медленно ползли серые и темносизые облака. Кое-где мелькали бледноголубые кусочки чистого неба.
Вокруг простирались крыши, крыши, крыши. На них темнели фигурки людей. Вдали поднимались клубы дыма.
Оська вдруг вспомнил Крым. Двор, залитый горячим солнцем. Черешня в саду развесистая. На темном коричневом стволе ее застыли комочки янтарной смолы, душистой и сладкой, залепляющей рот…
Оська нащупал в кармане письмо матери. Ему ненужно было его перечитывать. Он и так помнил, что в нем было написано:
«Мой дорогой мальчик!
Купи открыток и через каждые два, самое большее — три дня посылай мне письмецо. Поставь это себе за правило! Купи себе — или лучше попроси няню, пусть она купит — теплую фуфайку. Старая, наверно, износилась. А может быть, ты вырос из нее? Как твои железы? Не сделала ли я ошибки, послав тебя именно в Ленинград?..»
Сколько приходило этих писем, любящих, полных нежности и тревоги!
— «Нет, милая мама, — мысленно ответил Ося матери. — Ты не сделала ошибки. Ничего лучше ты не могла решить, как послать меня сюда. Теперь ты на фронте, и я тоже».
Загремела позади крыша. Оглянувшись, Оська увидел Алика. Ветер трепал его белый хохолок.
— Уже отбой, — сказал Алик. — Я проскочил к вам, как тревога началась. Хотел сразу бежать к тебе, — нянька ваша меня не пустила ни за что. Сказала: «За своего беспокоиться, а тут еще и за тебя!» И всех потащила в бомбоубежище. У вас Матвей Иванович сидит. Он в подвал не спускался.
Оська обрадовался Алику. Он теперь стал его лучшим другом.
Мальчики спустились вниз.
По столовой шагал Викентьев, похудевший, но бодрый, и оживленно рассказывал няне о том, как работают на оборонной стройке.
— Ой, подождите меня! — воскликнул Оська. — Я тоже хочу слушать!
Он сбегал на кухню и наскоро смыл грязь с лица и рук.
Когда Оська вернулся, на столе его уже ждала тарелка горячего супа. Няня всегда оставляла еду, чтобы он поел «после крыши».
Обжигаясь супом, Оська глаз не спускал с лица Викентьева.
Матвей Иванович сидел на диване, держа на коленях Димку. Оля прижалась к его плечу. Рядом с ней сидел Алик и задумчиво, широко раскрытыми глазами глядел перед собой.
— Вы знаете, дети, какой большой наш город, — говорил Матвей Иванович. — И вот кругом всего Ленинграда растут и растут укрепления. Глубокие рвы опоясывают город. Ни один немецкий танк не пролезет через них. Они так и называются, эти рвы — противотанковые. Роют их лопатами. А земля твердая, крепкая. Иной раз лопатой и не возьмешь.
— А чем же? — спросила Оля.
— Ломом, — сказал Алик.
— Верно, — кивнул Матвей Иванович. — Приходится разбивать ломом, а потом уже нагружать землю на носилки. Носилки тяжелые, покачиваются и руки вниз оттягивают. А руки-то ведь слабые у многих… Вытащат землю наверх и сваливают ее с носилок. Над рвом образуется высокий вал. От него ров еще глубже становится.
— А часто там над вами эти проклятые летают? — спросила няня.
— Случается. А как конец тревоге, так сразу все со дна рва поднимутся, землю немножко с одежды отряхнут — и за лопату! Нет, не пропустят ленинградцы врага, никогда не пропустят! — сказал он твердо. И, улыбнувшись, добавил с гордостью: — А я стал заправским окопником. Даже плечи мало болят.
На строительстве Матвей Иванович оставался долго. Но, приезжая в город, он сейчас же приходил к Хрусталевым и непременно что-нибудь приносил: то кусочки сахара, то сухарь. А сегодня, украдкой от Оли, он стал совать няне крупяные талоны.
Но Оля всё равно заметила.
— Не бери, нянечка, не бери! — закричала она.
— И то не возьму, — сказала няня. — Два аттестата у нас: Виктора Федоровича и Оськиной матери. Проживем. Приходи почаще, вот главная помощь, которая от тебя требуется.
Она старалась смотреть на Викентьева сердито, но против воли глаза ее выражали нежность и жалость.
— А похудел ты, Матвей Иваныч. Вовсе мешок с костями становишься. И как тебя на окопы послали?
— А меня и не посылали. Я сам поехал. И вы, Авдотья Семеновна, непохоже, чтобы на курорте побывали, — пошутил он.
Оська кончил есть, помолчал, мысленно переживая рассказ Викентьева, вздохнул и стал просить у няни пустые бутылки.
— Ну, нянечка! Ну, дайте! — говорил он быстро и умоляюще. — Дайте, нянечка! У них же оборонное значение! Я вам в следующую тревогу галоши помогу искать.
— Тьфу! Привязчивый какой! Никаких данных не признает. А с чем я за постным маслом пойду, если давать будут?
— Теперь постное не дают. Хлопковое. Его в кастрюльку взять можно. Беру, а?
— Хлопковое хлопковым и останется, — печально согласилась няня, старательно оскребая тощую морковку для супа.
— Ня-янечка! Вы же сами оборонного значения будете.
— Мели, Емеля! Все бутылки перетаскал. Не дам.
У Оськи опустились углы губ.
