Николай Печерский - Серёжка Покусаев, его жизнь и страдания
— Копать можешь? — опросил старик и прицелился в Серёжку глазом, как будто собирался стрелять.
Серёжка подтвердил, что может. В этом году он ездил в колхоз и выполнил сразу три нормы…
— Почётную грамоту вручили, — дополнил он. — С печатью…
Старик ещё раз прицелился в Серёжку и пожевал губами.
— Сколько возьмешь?
Серёжка решил брать без запроса.
— Рубль, — сказал он. — С меня хватит.
Хозяин не стал торговаться. Он измерил ногами часть поля, вбил на границах по два колышка и сказал:
— От сэх — до сэх. Как закончишь, так тебе — рупь.
Серёжка приступил к делу. Он даже сам удивился, как у него здорово получалось. Вгонит заступ в землю, поднажмёт, перевернёт пласт и сверху разрубит острием. Иногда попадались белые, похожие на нервы, корешки и червяки. Червей Серёжка тоже разрубал.
Старик сидел под деревом, дымил папиросой и наблюдал за работой. Потом он поднялся, зевнул во весь рот и сказал:
— Ты тут действуй, а я пойду в избу, клопа придавлю. Устал что-то. — Кинул взгляд на босые Серёжкины ноги и добавил: — Лопату смотри не заиграй…
— Очень мне нужны ваши лопаты! — обиделся Серёжка. — У нас у самих шесть штук. Одну отец из нержавейки сделал. Как бритва…
Лопата из нержавейки развеяла все сомнения. Старик позевал ещё немного, перекрестил рот и поплёлся в избу давить клопа, то есть спать.
А между тем лопата с каждой минутой становилась всё тяжелее и тяжелее. Пот лил с лица ручьями. Но Серёжка не сдавался. Он решил вскопать «от сэх — до сэх», хоть кровь из носу.
Потом пришёл старик. Лицо у него было помято, как варежка. Один глаз после сна был меньше другого. Старик оглядел Серёжку большим и малым глазом и сказал:
— Устал, вижу. Садись, подзаправимся.
Под деревом появился ящик с трещинами. Старик деловито, будто на прилавке, разложил на газете огурцы, ломоть сала, репчатый лук и краюшку чёрствого хлеба.
— Нажимай на лук, — сказал он, — там витамины.
Серёжке надо было восстановить мускульную силу. Он сосредоточился на сале. Впрочем, и лук не залежался. Он умял провиант вместе с напарником в два счета.
Наниматель оказался чутким стариком. Он даже помог Серёжке и вскопал за него остаток поля. Практически Серёжка уже никуда не годился. Руки и ноги у него тряслись, как у деревянного клоуна на ниточке, которого продают на рынке частные лица. Серёжка сидел под деревом и ждал, когда хозяин разочтётся с ним и отпустит домой.
Но вот наступил и этот заключительный этап. Старик воткнул заступ в землю и пошёл к Серёжке.
— Гони, дьякон, деньги на кон? — подмигивая, спросил он. — Сейчас дадим. Сколько заробил, столько и дадим. У нас без оммана. Сейчас сальдо-бульдо подведём…
Старик вынул из кармана обрывок бумаги, карандаш и сел возле Серёжки на ящик. Серёжка ничего не понимал. Молча и удивлённо смотрел из-за плеча на бумагу. Старик писал в столбик какие-то цифры. Они напоминали задачу на вычитание. Кругом стояли только минусы. И ни одного плюса. Хозяин проверил ещё раз задачу, пожевал губами и написал внизу, под жирной короткой чертой, цифру двадцать.
— Теперь ажур, — подмигнул он Серёжке. — Тройная бухгалтерия…
Что такое ажур и тройная бухгалтерия, Серёжка понял в следующую минуту. Старик отложил писчебумажные принадлежности и опустил руку в глубокий, как мешок, карман. В горсти появились медь и серебро. Старик разгрёб пальцем холм и вытащил из него двугривенный.
— Получай, — сказал он. — Бери на здоровье…
У Серёжки брови полезли на лоб.
— Вы ж рубль обещали, — выдавил он из себя. — Зачем же вы…
Старик удивлённо посмотрел на Серёжку. Даже обиделся. Лицо снова покраснело и стало похоже на спелую клубнику.
— Ты сало ел? — спросил он.
— Ел, — сознался Серёжка.
— То-то и оно, что ел. Тут бухгалтерия. Без оммана.
Наниматель сунул под нос Серёжке бумагу с задачей на вычитание и добавил:
— За сало положил пятьдесят копеек. По рыночной цене. Это тебе — раз. Теперь, значит, лук, хлеб. Ещё двугривенный. Посчитай, сколько выходит!
Серёжка зашевелил губами, как старик, начал в уме подбивать итог. Получалось семьдесят копеек. Даже без тройной бухгалтерии.
— Десять копеек не хватает, — сказал Серёжка, проверив для точности ещё раз.
— Десять копеек — подоходный налог, — сказал старик. — Полагается. Спроси кого хошь!
Серёжка понял, что торг окончен. Он погорел, стал жертвой тройной бухгалтерии. Молча и сурово он принял двугривенный и, не простившись с чутким стариком, пошёл со двора. А старик стоял у ворот и кричал ему вслед:
— Скажи спасибо, что я за бездетность с тебя не взял! Ходют тут всякие!
Понурив голову, шёл Серёжка домой. Он думал о сложности и глубине людских отношений, пережитках, которые разъедают отсталую часть человечества, равновесии добра и зла.
Возможно, он думал иными словами. Но смысл остается один и тот же.
Солнце опускалось за крыши домов. Серёжка ускорил шаг. Мать ничего не скажет ему, потому что они с Серёжкой в ссоре. Но Серёжка знал, что она ждёт и волнуется. Сидит возле окошка, смотрит во двор и грустит…
Отец, наверно, не пришёл. Он работает слесарем на экскаваторном. Там у них сейчас аврал, и появляется он поздно, когда Серёжка уже спит. Иногда Серёжка просыпался и видел узкую полоску света в кухонной двери. Там сидели отец и мать, вполголоса говорили о своих делах, о том, что надо экономить и беречь деньги.
Кроме Серёжки, у родителей было ещё двое — Сережкина сестра Ира и сестра Аня. Ира училась в Киеве на англичанку, а сестра Аня — в Борисоглебском техникуме. В каждую получку им отправляли деньги или посылки. Но отец и мать никогда не хныкали и не падали духом. Возможно, они не хотели, чтобы обо всём этом знал их сын Серёжка.
Отец только гладил мать по плечу и говорил:
— Ничего, мамка, не расстраивайся!
Серёжкину мать звали Валей, а точнее — Валентиной Семёновной. Но отец называл её мамкой или мамурёнком. Такое у него было смешное и ласковое слово.
Всей семьёй Покусаевы собирались в последнее время только по субботам и воскресеньям. Так было и в прошлую субботу. Они сидели за столом, пили чай и говорили о жизни, о том, что пора отправлять в Киев и Борисоглебск посылки.
— Ничего, мамка, — сказал тогда отец. — Смотри, какой у нас помощник растет! Пирогами к старости кормить будет…
Отец как-то ласково и значительно посмотрел на своего сына. Может, он сказал про пироги так. А может, в самом деле верил, что Серёжка одумается и станет когда-нибудь человеком.
В принципе Серёжка тоже хотел быть человеком. Но у него ничего не получалось и всё шло шиворот-навыворот.
Серёжка подошёл к своему дому. Во дворе уже никого не было. У подъезда горела жёлтым светом электрическая лампочка. Серёжка постоял немного у подъезда, вздохнул и пошёл вверх по лестнице…
ТРЕБУЕТСЯ НЯНЯ
Серёжка завтракал с матерью. Она сидела с одной стороны стола, а Серёжка — с другой. Серёжка не подымал головы. Ему видны только мамины руки. Они тонкие, худые, с голубой жилочкой возле запястья. Эти руки много сделали для Серёжки. Нянчили, когда он был маленьким, вытаскивали из пяток занозы, стирали штаны и рубашки, прикладывали к голове мокрые тряпки. Серёжка сильно болел. Если бы не мама, он бы не осилил злую горячую болезнь. Мама и её руки сделали для Серёжки всё…
Мать устроилась в библиотеку. Теперь у нее работы в два раза больше. Никогда Серёжка не жалел ее по-настоящему, не брал на себя её заботы. Даже мусорное ведро Серёжка выносил с боем. У него всегда находились отговорки и уважительные причины. Лучше самой сделать что надо, не просить этого лодыря и растяпу, не расстраивать и не унижать себя. Серёжка всё это понимал. Но как-то не перевоспитывался и не исправлялся.
Сейчас был подходящий случай сказать всё это маме, дать последнее честное-пречестное. В конце концов, он не преступник, и в груди у него бьётся настоящее сердце. Серёжка размышлял, как всё это получше изложить маме, покончить раз и навсегда с тёмным прошлым, стать образцовым ребёнком. Таким, как Изя Кацнельсон или Галя Гузеева.
Он смотрел на руки матери и подбирал про себя подходящие слова. Душа его была залита теплом, нежностью, всем тем, чему люди не нашли и, видимо, не скоро найдут точного и ёмкого названия…
Серёжка ничего не успел сказать. Мать вдруг поднялась, подошла к нему и прижала его к фартуку. На голову Серёжки, там, где был длинный шрамик от камня, упала тёплая капля. Одна, потом другая. Она ничего не говорила, мама. Только сильней прижимала голову безрассудного сына тонкой худой рукой.
— Ты меня прости, Серёжа. Я вижу, как тебе… Купим тапочки.
Она порывисто отслонила Серёжку от себя и ушла из комнаты, закрывая лицо руками.
