Мария Бершадская - Джинсы в горошек
И только я об этом подумала, как нас догнал голос:
– Ой, Тань, смотри! Это не Мишка твой? Ми-и-ишенька…
Мишка нахмурился и обречённо потопал к прилавку.
Старушка, стоявшая за прилавком с мёдом и жёлтыми яблоками, радостно переводила взгляд с Мишки на покупательницу в длинном пальто.
– Ну ты, Мишенька, повзрослел – я тебя сразу и не узнала! Тань, а как вырос-то…
Покупательница тоже заохала, заулыбалась… Правда, её улыбка показалась мне слишком широкой.
– Мишу-у-уньчик… – пропела она. – Вот надо же, повезло! Ты здесь откуда?
– В парк приехал, – буркнул Мишка, – на колесе обозрения покататься.
– А на рынке чего?..
– За горошком зашли. Для собаки. Она, кроме горошка, ничего не ест.
– Ну надо же… А я так скучала, так скучала! Всё думаю: надо вам позвонить… И то одно, то другое… Дела… Да и болела я.
Вздохнув, она уложила яблоки в корзинку, потом подумала, вытащила большой кошелёк и вздохнула над ним ещё раз:
– Дай-ка я тебе… – Она протянула Мишке сложенную купюру, подумала, пожевала губами и добавила ещё одну: – Вот. Купишь себе что-нибудь хорошее…
– Спасибо. – Мишка не глядя затолкал деньги в карман.
– Ещё и за тортом надо, и в магазин… Такое дорогое всё стало, ужас…
Яблочная старушка печально закивала в ответ. А Мишка, не дослушав, дёрнул меня за руку:
– Пошли!
Он выскочил за ограду, помчался по ступенькам – вниз, в подземный переход, быстрей, быстрей, не оглядываясь. Наверное, боялся, что я начну задавать вопросы.
Так мы и шли, словно каждый спешил по своим делам. И только у подъезда девятиэтажки Мишка остановился и сказал:
– Скучает она, ага… За два года не позвонила ни разу.
Ещё вчера я бы не поверила, что так бывает. А сегодня даже не стала спрашивать почему.
Я помогла Мишке перевязать упаковку оранжевой лентой. У меня даже бант получился не хуже, чем у Аньки. Под ленту Мишка засунул открытку.
– Хочешь, я тебя тут подожду? – спросила я.
– Не хочу.
Лифт не работал. Пыхтя, мы тащились на девятый этаж. Я предложила нести упаковку по очереди, но Мишка так на меня зыркнул, что я сразу поняла: слабым девочкам лучше не выпрашивать консервы, а молча держать под мышкой собачку.
Наконец мы дотопали до тридцать четвёртой квартиры.
Мишка застыл перед коричневой дверью. Дотронулся до звонка. На секунду замер… И опустил руку.
Я почти поверила: вот сейчас он повернётся ко мне и снова скажет: «Пошли!»
Но он всё-таки позвонил.
Тишина. Ни музыки, ни голосов.
Мишка ещё раз нажал на кнопку.
Неужели в квартире никого нет?
Наконец мы услышали странный стук. Бум-бум… Кто-то крикнул: «Уже иду».
Дверь открылась. На пороге, опираясь на костыли, стоял мужчина в мятых шортах. Толстую загипсованную ногу украшал розовый шерстяной носок.
Мишка растерянно шмыгнул носом.
Он молчал, а я будто читала его мысли. Так в комиксах над людьми висят облачка со словами.
Я знала: два года он представлял, как приедет сюда, позвонит, и отец откроет, а он сунет ему в руки подарок.
Я видела: он чувствует себя дураком с этой нарядной упаковкой, которую непонятно куда девать.
И я ничем не могла помочь.
Мишка стоял перед открытой дверью, как перед зеркалом с увеличительным стеклом.
Просто невероятно! Одинаковые волосы – и точно так же торчат на затылке. Одинаковые глаза. А ещё у них были одинаковые уши. И сейчас они полыхали красным.
– Лёш, это кто? – раздался женский голос из глубины квартиры.
– Этажом ошиблись…
И тут же со страшным топотом в прихожую влетел малыш в колготках и майке.
Выскочил вперёд и звонко закричал:
– А у папы деньложденье!
Он улыбался, тянул шею, пытаясь понять, что же такое им принесли.
– Поздравляю, – пробурчал Мишка и, не выпуская из рук упаковки, помчался по лестнице.
Оказалось, что спускаться ещё тяжелее.
Какой-то заколдованный дом с бесконечными ступеньками.
Восьмой, шестой… Я жутко устала.
На четвёртом у лифта было написано: «Бейонсе – отстой».
Мишка нашёлся на втором этаже. Стоял, уткнувшись в облезлую стену. Я на цыпочках прошла мимо, дёрнула Ветку за поводок, чтобы она к нему не приставала.
Скамейка во дворе была холодной, и я подложила руки под попу, чтоб не замёрзнуть.
Наконец из подъезда вышел Мишка. Зарёванный и лохматый, с упаковкой горошка в руках. Правда, оранжевой ленты на ней уже не было.
– Хочешь на колесо обозрения? – спросил он.
– Чего? – растерялась я.
– Можно ещё мороженое купить. И чебуреки…
Что угодно я ожидала услышать от Мишки, только не это.
– А деньги?
– Забыла? Мы же богатые! – Мишка полез в карман и выудил из него смятый квадратик. Развернул. Вынул второй. Сто и сто. Двести рублей. Бабушкин подарок.
Мишка хлопал глазами. Я думала, он ещё больше расстроится. А он заржал на всю улицу.
– Ну кру-у-уто! Как там она сказала? «Купишь себе что-нибудь хорошее»! Может, планшет?
– Лучше этот… Айфон! – подхватила я.
– И велосипед!
– Самолёт – в школу летать.
– И дом рядом с морем – будет где школу прогуливать.
– И корабль с парусами… – У меня уже щёки болели от смеха.
– Годится, – кивнул Мишка. – А на сдачу возьмём два билета на колесо обозрения. Как раз хватит! Хорошо, что у меня бабушка такая щедрая.
В подземном переходе тоже были ступеньки, только совсем нетрудные. Мы с Веткой наперегонки сбежали вниз, а Мишка весело съехал по железным полозьям для колясок – и как только не грохнулся?!
Мы немного запутались в гулком полумраке. Непонятно, куда повернуть, чтобы выйти к остановке. Направо? Налево? Или лучше идти вперёд?
И вдруг я услышала музыку. Сначала неуверенную, как шаги в темноте. Гитара сбивалась, нащупывала звук. А потом её подхватил удивительный голос, лёгкий и чистый. Он был как только что вымытое окно, на которое ещё не успела лечь пыль.
Вот танцуют два пакетика над мостовой,
Тёплый ветер, тёплый ветер их двигает за собой.
Один пакетик дачный, а второй прозрачный,
Они скользят, они шуршат и дышат…
Пела невысокая худенькая девушка. Она была смешная, с короткой коричневой чёлкой. А ещё у неё были такие же джинсы, как у меня. Синие джинсы в горошек! Только с дырками на коленках. Рядом стоял гитарист. Он играл уже гораздо лучше, но иногда всё равно спотыкался. Может, потому, что ему всё время хотелось видеть её лицо. Он встряхивал головой, чтобы тонкие разноцветные косички не мешали смотреть. А она пела:
Ты люби меня за буковки, за пустоту.
За луковую шелуху в уголке, за след на песке.
За оторванную ручку мою держись
И кружись, кружись…[1]
И тут он отложил гитару, взял какую-то изогнутую трубу, выдохнул в неё, и труба тоже запела – густым, низким голосом, и теперь уже девушка не могла отвести от него глаз.
Люди проходили мимо, кто-то останавливался, слушал, бросал деньги в открытый гитарный чехол. Высокий мальчик с фиолетовыми волосами положил туда апельсин.
Я бы слушала их целый день. Но Мишка дёрнул меня за рукав – пора!
– А у тебя в рюкзаке что-нибудь есть? – шепнула я. – Ну, может, яблоко… Или конфета.
Мишка покачал головой. Последнюю желатинку я давно скормила Ветке. У нас ничего не было. Хотя… Как это ничего?!
– Мишка! Горошек!
Мишка уставился на меня. Нахмурился, не понимая, с чего это я обзываюсь. И наконец понял.
Мы разодрали толстую плёнку. На цыпочках подошли к чехлу. Одну банку положил Мишка, вторую – я.
Мы поднимались к остановке, и меня догонял припев: Пакетики танцуют, пакетики кружат… Там было что-то ещё. Но я уже не могла разобрать слова, потому что лестница кончилась.
– Следующая – «Парк», – сказал Мишка.
Мы устроились на заднем сиденье. Ветка залезла мне на колени и даже успела заснуть.
Наверное, это был какой-то специальный сонный троллейбус: напротив нас храпел громадный дядька в кожаной байкерской куртке.
С его майки скалился какой-то ушастый монстр, и, кажется, у него тоже были закрыты глаза.
– Хр-р-р, – троллейбус дёрнулся, и с колен байкера чуть не свалился пакет. Из него торчал розовый рыбий хвост и огромный букет, украшенный бабочками и блёстками.
Я поймала взгляд Мишки и сразу поняла, О ЧЁМ он подумал.
– Нет! – прошипела я. – Ты с ума сошёл?!
Но Мишка уже достал из упаковки две банки и подкрался к байкеру.
– Хр-р-р-пс-с-с, – сказал байкер.
Первая банка с горошком скользнула в пакет. Байкер зачмокал губами. Мишка замер… Так, теперь вторая.
