Юрий Яковлев - «Жених и невеста»
— Таня хорошая.
Эти слова сами вырвались у него. Танина мама посветлела. И он почувствовал, что она любит Таню.
Чаепитие подходило к концу, Клавдий сделал большой глоток и, переведя дух, сказал:
— Спасибо.
— На здоровье, — отозвалась хозяйка.
— Мне пора.
Он встал. Танина мама тоже поднялась, не зная, что предложить еще этому неожиданному гостю. Некоторое время они стояли, выжидательно глядя в глаза друг другу.
Ему вдруг захотелось сделать что-то приятное этой грустной женщине, но он еще не до конца простил ее и поэтому заторопился.
Она проводила его до двери и, когда он бросил «до свиданья» и шагнул за порог, сказала:
— Приходи к нам.
— Спасибо!
А Танина мама стояла на площадке, прислушиваясь к его удаляющимся шагам, и чувствовала удивительную легкость от мысли, что он бежит к Тане и что у ее дочери есть такой смелый и неотступный защитник.
Мой верный шмель
У меня в сарае поселился шмель. Каждый раз, когда я прохожу мимо, до слуха доносится густое жужжание и легкий звон. Можно подумать, что шмель большой бражник и веселится в сарае с компанией знакомых шмелей.
На самом деле никакой компании. Просто после жаркого дня шмель превращается в маленький вентилятор и проветривает свой дом. И это его проворно работающие крылья издают нескончаемый мохнатый звук «жжж-жжж-жжж».
Шмель оказался на редкость деликатным жильцом: заслышав мои шаги, он тут же выключает вентилятор, чтобы не беспокоить меня звуком, и продолжает проветривать дом только после моего ухода. Он вообще старается не попадаться мне на глаза. И я вынужден напрячь память, чтобы представить себе, как выглядит шмель.
В детстве у меня был приятель Феля. Он собирал разных жуков, кузнечиков, ос. В его коллекции был шмель. Величиной с крупный боб, тигровой окраски, с черной глазастой головкой. Он был приколот к бутылочной пробке с табличкой «Шмель — земляная пчела».
У меня с этим Фелей сложились странные отношения. Как-то в коридоре я выбил у него из рук портфель, Феля щипнул меня. Тогда я толкнул его. Феля отлетел к стене, а я очутился в учительской.
— Ты ударил его? — спросила меня Римма Ильинична, маленькая подвижная учительница истории.
Я промолчал.
— Ты ударил его? — повторила она, нажимая на слово «ты».
— Толкнул, — пробурчал я.
— А ты знаешь, что он болезненный мальчик?
— Я не знал.
— Ты обратил внимание, что у него под глазами синие круги?
— Я думал, это чернила.
Стул скрипнул. Римма Ильинична встала.
— Ты знаешь, что с ним может случиться? — учительница приблизилась ко мне, и глаза ее округлились. — Он может умереть в любую минуту. Вот ты толкнешь его, а он умрет.
Мне стало не по себе.
— Я только один раз… толкнул.
— И одного раза достаточно.
Ее слова окончательно сразили меня. Мне стало страшно. Я представил себе Фелю… мертвым. В гробу. В школьной форме. В грязных ботинках. С портфелем на животе…
Когда я очутился в коридоре, то первым долгом кинулся искать Фелю. Он был жив! Стоял в коридоре и механически жевал бутерброд с колбасой. Беда миновала меня.
У него было худое вытянутое лицо и красные уши. Такие уши существовали специально для того, чтобы зацеплять за них дужки очков. Очки у Фели с толстыми стеклами, сквозь них невозможно было различить глаза. Глаза расплывались. Они превращались в двух серых рыбок, которые плавали в круглых аквариумах. Стоило посмотреть в них в упор, как глаза-рыбки куда-то уплывали… Вообще эти очки не увеличивали, а уменьшали: все большое выглядело в них маленьким.
После разговора в учительской я стал бояться Фели. И боялся его, как боялся фарфоровой вазы, которая может упасть и разлететься на мелкие черепки. Я обходил Фелю стороной, чтобы случайно не задеть его плечом. Когда в раздевалке возникала давка, я старался оградить Фелю от навалившихся ребят — отводил от него угрозу смерти.
Постепенно он занял в нашем классе особое положение. У него было вечное освобождение от физкультуры, и, когда мы прыгали, приседали, лезли на шведскую стенку, Феля сидел в раздевалке и читал толстую книгу.
Ему все разрешалось. Он мог пропустить школу — и никто не спрашивал почему. Все знали, что из-за опасной болезни. Бывало, Фелю вызывали к доске и он не мог ответить на вопрос.
— Ты не знаешь? — вкрадчиво спрашивала учительница.
Он молчал.
— Ты не выучил урок?
Феля тяжело вздыхал и прижимал к брюкам тонкие длинные пальцы. Всем своим видом он как бы говорил: да, я не выучил урок, потому что страдал от своего таинственного недуга. Учительница виновато опускала глаза:
— Ничего страшного, ответишь в другой раз. Садись… Не волнуйся.
Лицо Фели не озарялось радостью. Оно изображало страдание. В классе становилось тихо. Иногда Феле надоедало сидеть на уроке. Он поднимался и говорил:
— Римма Ильинична, разрешите мне уйти. Я записан к профессору-гельминтологу.
Римма Ильинична со скорбной значительностью смотрела на Фелю и говорила:
— Да. Да. Конечно. Ты можешь идти.
Он брал портфель и вяло плелся к двери, а я взволнованно смотрел ему вслед, словно провожал на подвиг.
Когда у меня в сарае поселился шмель, я никак не мог сообразить, в каком месте он живет. Я входил в сарай на цыпочках, чтобы шмель и его семейство не знали о моем приходе, и замирал. Я хотел определить, откуда тянется густая жужжащая нота. Обследовал стены. Потолок. Ползал по земляному полу. А бесконечное «ж» звучало то громче, то тише, словно шмель играл со мной в «жарко — холодно».
Однажды я пошел к сараю и уже вынул из кармана ключ, как вдруг из замочной скважины протиснулся шмель. Он был темно-янтарного цвета, с черными обручами вокруг тела. Шмель не испугался меня. Он вел себя очень спокойно. Я разглядывал его, а он, в свою очередь, разглядывал меня.
Он действительно был похож на шмеля из Фелиной коллекции! Я перенесся в далекие годы и вспомнил, как ходил по школьным коридорам и без конца повторял:
Шмелем князь оборотился,
Полетел и закружился.
Эти строчки из пушкинской сказки все время вертелись у меня на языке, и перед глазами возникал большой рассерженный шмель, который на самом деле был царевичем Гвидоном. Шмель Гвидон гнался за Бабой-Бабарихой, а близорукий Феля не разглядел, принял его за обычного шмеля и наколол на пробку.
— Зачем ты убил его? — с досадой спросил я тогда Фелю.
— Я усыпил его, чтобы без боли… — сказал в оправдание Феля и дал мне понюхать отвратительную, бьющую в нос жидкость, которой он усыплял насекомых.
Я до сих пор помню этот запах.
Итак, мой сегодняшний шмель вылез из замочной скважины и забрался туда обратно. Мы познакомились. Теперь мне было ясно: он поселился в двойной двери, утепленной войлоком. Я приложил ухо к шершавым доскам — дверь гудела. Вот бы перенести эту неструганую дверь к себе в дом! Очень приятно жить по соседству с хорошим шмелем и его шмелятами. Может быть, все шмели обладают чудесным даром определять в человеке фальшь и ставить под его глазом клеймо — радужную дулю?
Мне в свое время очень не хватало такого верного шмеля. Он был мне необходим в тот день, когда я поцеловал Лизу. Это было первый раз в моей жизни. Я даже не знаю, можно ли это назвать поцелуем. Я просто прижался к ее теплой, удивительно родной щеке губами…
Я думал, что она оттолкнет меня или скажет что-нибудь резкое. Но она даже не отстранила меня. Только опустила голову и одними губами спросила:
— Зачем это?
От нахлынувшей радости у меня отнялся язык. Радость нарастала, поднималась, выходила из берегов. Наверное, ее хватило бы на целый мир, но я был единственным обладателем, и меня распирало. Я только боялся, чтобы не произошли какие-нибудь перемены: например, время повернет вспять, и получится так, что я не поцеловал Лизу.
И я поторопился уйти, чтобы все осталось по-прежнему. Я шел по улице сам не свой. Я скакал на одной ноге. А один раз даже прошел колесом. И тут мне встретился Феля. К тому времени он уже вытянулся, успел прослыть начитанным, эрудированным малым и все время давал почувствовать свое превосходство. Но в тот момент, когда я его встретил на улице, это не имело значения. Я бурно обрадовался ему.
Лицо у Фели вытянулось от удивления, а я положил ему на плечо руку и начал трясти его, забыв, что он может «умереть в любую минуту».
— Перестань меня трясти, — сердито сказал Феля, поправляя сползшие на кончик носа очки. — Что такое?
Веселые молоточки застучали у меня в висках. Я приблизился к Феле и посмотрел в его очки.
— Поклянись мне, что ты никому не скажешь, — произнес я таинственным голосом.
