Юрий Яковлев - «Жених и невеста»
Он вдруг подобрел. Ему захотелось сказать своей спутнице что-то приятное. Нельзя же все время дуться.
— Хочешь хлеба… теплого? — спросил он,
Она кивнула головой.
Он полез за пазуху и отломил кусок хлеба. Хлеб остыл, но был мягким.
— Как вкусно! — сказала она.
Он был доволен, что ей понравился хлеб.
— Ты любишь музыку? — спросила девочка.
Он покачал головой.
— Это твой большой недостаток, — подчеркнула она, — но ничего. Я научу тебя любить музыку. Идет?
— Идет!
Все складывалось очень хорошо. Круглолицая уже не казалась ему такой круглолицей и вообще была славной девчонкой. Она уводила его от нудного дождя. Больше он не будет искать окно со скрипкой, а будет прислушиваться к голосу виолончели. Надо только получше запомнить, какой у нее голос.
— Ты хороший парень… — как бы невзначай сказала его спутница.
И он тут же согласился с ней.
Он согласился с ней и вдруг как бы запнулся. Ему показалось, что это не он шагает по дождю с большой, тяжелой виолончелью, а кто-то другой. И этот другой не имеет никакого отношения к неприступному зданию музыкального училища, к его таинственной жизни, к ярким окнам, у которых свои разные голоса. Все пропало. И его самого уже нет…
В следующее мгновение он остановился. Он поставил большой черный футляр на мокрый асфальт и прислонил его к дому. Футляр стал похожим на черную ящерицу с длинной шеей и маленькой головкой.
— Пока!
И побежал.
— Куда ты?.. — крикнула ему вслед девочка.
Но он не оглянулся и ничего не ответил. Он бежал обратно к музыкальному училищу, к скрипке, к самому себе.
Олин голос
Когда Оля уехала в Евпаторию, Володькина жизнь стала такой пустынной и неустроенной, словно он сошел не на своей станции и блуждает по незнакомым улицам, среди чужих людей. Ему казалось, что Оля уехала не на время, а навсегда, и он, Володька, ей больше не нужен, потому что в этой Евпатории сколько угодно таких Володек, есть даже получше, и они ходят по утрамбованному волнами песчаному берегу, след в след за Олей.
«Пусть ходят!» — мысленно говорил Володька и мысленно протестовал: «Нет, не пусть!» Володька чувствовал свое бессилие. Он готов был кинуться в бой хоть с ветряными мельницами. Но откуда в большом городе взяться дряхлым крылатым мельницам?
Володька не находил себе места. Он бесцельно слонялся по городу, стараясь отвлечься от мрачных мыслей. На его пути возникали телефонные будки. Из этих будок он всегда звонил Оле. Не было в городе такой будки, из которой бы он не звонил Оле. И когда раздавался ее голос, телефонная будка оживала, наполнялась теплом, весельем. Будка вместе с Володькой взлетала в небо и кружилась над городом. А люди не знали, что будка летит и кружится, они нетерпеливо стучали в толстое стекло медными «двушками». Володька не слышал стука, он сильней прижимал трубку к уху, и казалось, не телефонная трубка, а сам Володька был прикован цепью к телефону-автомату.
Теперь, без Олиного голоса, телефонные будки как бы вымерли. Они стояли как памятники счастливому времени, когда Оля не уезжала ни в какую Евпаторию. А что, если распахнуть тяжелую дверь, опустить монетку и набрать знакомый номер?! Эта неожиданная, лишенная всякого резона мысль пристала к Володьке, как колючка репья. Володька прошел мимо нескольких будок. Репей держался крепко. Володька нащупал в кармане теплую монетку. Прошел еще квартал… Он подошел к телефону, словно Оля никуда не уезжала. Снял трубку, словно Оля была дома. По привычке, почти не глядя, набрал номер, словно Оля ждала его звонка. Раздались мерные, медленные гудки. Они звали Олю, и каждый гудок отзывался в Володькином сердце болью. И вдруг из трубки в самое ухо прозвучало:
— Я слушаю.
Это был Олин голос. Володька отличил бы его из тысячи. Он знал в этом голосе каждую нотку, каждую хрипинку. Этот голос был всегда одинаково прекрасен: и в телефонной трубке, и у классной доски, и на спортивной площадке. Его звучание было важнее самого смысла слов. Оно само по себе имело смысл.
— Я слушаю.
Что же ты молчишь, Володька? Оля слушает! Нет никакого Черного моря, никакой Евпатории, никаких мальчишек на укатанном волнами песке. Жизнь вернулась в свою счастливую колею. Но Володька знал, что «я слушаю» сейчас произносит не Оля, а ее мама. Голос Олиной мамы был единственным в мире, который трудно было отличить от Олиного.
— Что же вы молчите?
Что же он молчит! Он застыл, растерянный, загнанный в узкую клетку со стеклянными стенами. Надо было немедленно повесить трубку, но ему хотелось еще раз услышать Олин голос, и он сказал:
— Попросите, пожалуйста, Ермакова.
«Вы не туда попали!» Все перепуталось в этой игре. Оставался только Олин голос. Он звучал, несмотря ни на что.
Теперь, когда Володька шел по улицам, телефонные будки притягивали его, словно намагниченные. Это были не простые будки, а бесценные хранилища Олиного голоса. Стоило опустить монетку, набрать номер, и на мгновенье сердце наполняла радость, и ощущение своей полной ненужности пропадало, растворялось в нотках Олиного голоса.
Теперь Володька ждал наступления нового дня, чтобы услышать Олин голос. Этот голос звучал всегда ровно, без раздражений. Он терпеливо отвечал, что здесь нет ни Ермакова, ни Титова, ни Тамары Ивановны и что это квартира, а не телевизионное ателье.
Однажды, когда на вопрос, дома ли Шурик, голос отвечал обычное: «Здесь такой не живет», — Володька услышал тяжелый хрип. Привычные нотки как бы приглушались тяжелым частым дыханием. И тогда, вместо того чтобы сказать «извините» и повесить трубку, Володька спросил:
— Вы больны?
— Больна.
— Может быть, вам надо помочь?
В телефонной трубке зазвучал кашель. Потом послышалось учащенное хриплое дыхание.
— Спасибо… До свидания… Звоните.
Би-би-би.
Вдруг Володьке показалось, что это уже не игра. Оля заболела. И это ее голос пробивается сквозь тяжелые хрипы. Там, в Евпатории, она гуляет по берегу моря, а здесь она больна. И это она говорит: «Звоните».
Володьке захотелось немедленно снять трубку и позвонить. Но он сдержался.
Он вдруг подумал, что у Олиной мамы не только Олин голос, но и Олины глаза, Олины волосы, Олина походка. И потому, что в этой незнакомой взрослой женщине так много Олиного, он почувствовал прилив какого-то смутного, непонятного тепла.
Теперь Володька каждый день справлялся о здоровье Олиной мамы. И она, как доброму старому знакомому, отвечала ему, что ей легче, что кашель слабеет и что ей ничего не надо, спасибо. И каждый раз, заканчивая разговор, она говорила:
— Звоните.
И он звонил. Он звонил и слышал голос, который был для него таким неповторимым, единственным, что невозможно было представить, что этот голос мог принадлежать еще кому-то, кроме Оли. Он звучал в трубке у самого уха, словно сообщал ему что-то очень таинственное.
— Температура нормальная. Хожу по комнате. А вы дозвонились до Шурика?
— До какого Шурика? — вырвалось у Володьки, но он тут же спохватился — вспомнил правила игры! — и скороговоркой ответил: — Дозвонился. Шурик в полном порядке… Может быть, вам надо сгонять за хлебом?
— Спасибо. Завтра приезжает дочь.
— Оля?!
Он снова забылся, снова нарушил правила игры. Но когда игра подходит к концу, можно нарушить правила.
— Вы знаете мою дочь?
— Знаю.
— Ах, вот оно что!
В трубке тихо засмеялись. Но засмеялись без вызова, без обиды. Засмеялись Олиным голосом, Олиным смехом, чуть приглушенным и радостным. Этот смех как бы летел через всю страну из далекой Евпатории, заставлял радостно биться сердце, поднимал в небо кабинку телефона-автомата и кружил ее над городом. А море било валами по прибрежному песку, смывая следы евпаторийских мальчишек.
Неотступный
Дворовые сплетницы говорили: «Он ходит за ней как тень». На то они и сплетницы, чтобы ничего не смыслить и попусту молоть языком. Разве может тень понимать с полуслова, говорить «брось, все обойдется» в горестные минуты и заступаться, если человека обижают? Тень волочится сзади, как хвост, или норовит забежать вперед, или навязчиво шагает рядом. Но стоит солнцу спрятаться за тучу — тени нет, исчезла.
Он не был тенью. Он был неизменным спутником, верным другом, молчаливым рыцарем. Когда он уходил, ей сразу начинало чего-то недоставать: улицы становились уже, солнце светило вполсилы, не хватало травы, листьев. Словно, уходя, он забирал с собой свою половину мира. Зато когда они были вместе, все приходило в норму: и улицы, и солнце, и трава.
Они никогда не договаривались о встрече. Но всегда случалось, что они одновременно выходили во двор или же сталкивались на улице. Словно подавали друг другу тайный сигнал. При встрече они не проявляли особой радости, а держались так, словно вообще не расставались.
