Григорий Медынский - Повесть о юности
А вот и Валя Баталин, старый товарищ, молчаливый и замкнутый. Вот он поблескивает своими очками, из-за которых пробивается напряженный, точно спрашивающий что-то взгляд. Валя мало говорит, но, видимо, все очень больно и мучительно переживает, решая тот же самый, поставленный и перед ним вопрос: по-товарищески это или не по-товарищески?
Когда-то, еще в прежней школе, расшалившиеся ребята разбили плафон на электрической лампочке. На вопрос дежурного учителя, кто это сделал, ребята, один за другим, отвечали: «Не знаю, не видел!» Так же ответил Борис, а вслед за ним и Валя Баталин. Но Валя при этом так мучительно покраснел, что дежурный педагог стал допрашивать его, и Борису пришлось показать Вале из-за парты предупреждающий кулак.
— Я не понимаю! — сказал Валя потом, когда они шли домой. — Почему врать — это по-товарищески, а сказать правду — не по-товарищески?
И то, что теперь, подчиняясь общему решению, снова приходилось врать и изворачиваться, привело Валю в полную растерянность.
А надо всем этим стояла Полина Антоновна и ее заключительное слово: «Подумайте». Когда тебя обвиняют и ты защищаешься — в этом есть свой смысл, есть азарт. Но когда тебе ничего прямо не говорят и ни за что не судят, а ты просто прячешься за товарищей, словно мелкая душонка, как сказала Полина Антоновна, это действительно хуже всего! И сказала она об этом так, точно для нее действительно хуже всего «заячьи ходы» и сама она никогда не будет прятаться за чужие спины!..
Борису хотелось разобраться во всем этом по дороге домой, но он ни в чем не разобрался и даже не решил, говорить о случившемся маме или нет. Помешала болтовня Сухоручко. В голове была полная неразбериха: точно облака, проплывали неясные мысли, исчезали, на их место приходили другие и тоже исчезали. Даже смешно!
Но все устроилось как-то само собой.
Когда Борис пришел домой, мамы не было. Дом, в котором они жили, был большой, с коридорной системой, и здесь, в коридоре, обычно собиралась детвора: здесь играли, бегали, встречались, обменивались марками, делились успехами и неудачами. И едва Борис вышел в коридор, как он услышал знакомый голос.
— Эй, Бурун!
Это звал его Сенька Бобров, старый друг-приятель, с которым они вместе когда-то играли в расшибалочку, вместе учились в прежней школе и вместе занимались там разного рода «невинными забавами». Теперь их дороги расходились: школу Сенька кончил с грехом пополам, и что с ним дальше будет — он и сам не знал.
— Подал в техникум, на электромонтера учиться. Может, дуриком проскочу. А не примут — дед с ними, на завод пойду.
Затем к ним подошли еще двое ребят. Товарищи вспомнили прошлое, поделились впечатлениями дня, поострили насчет соседской девочки, которая в коричневой новой форме и белом фартуке возвращалась тоже из школы. Мальчики подмигнули друг другу, но она, в ответ на их шутку, высоко и демонстративно подняв голову, простучала каблучками мимо.
Здесь же, в коридоре, Борис встретил и возвратившуюся наконец мать.
— Ну, как в школе? Как дела? — спросила она.
— Ничего, хорошо! — бодро ответил Борис.
— О хорошем хорошо и слышать.
Борис тут же спохватился, сообразив, что он уже солгал. Но было поздно. Да и нельзя же было говорить о разных неприятных вещах при посторонних — при товарищах, при прославленных «мастерах искусств», с которыми только что «вспоминали минувшие дни и битвы, где вместе рубились они».
Потом мама занялась хозяйством, потом, когда Борис совсем было собрался начать с ней разговор, заглянула соседка, — заглянула, как она сказала, на минутку, а проболтала о всяких пустяках битый час. Так разговора и не получилось.
Позднее, когда Борис уже ложился спать, он, правда, подумал, что история с мячом может все-таки дойти до родителей и тогда будет совсем нехорошо. Но на смену этой мысли откуда-то пришла другая, противоположная: а может, ничего и не дойдет? Может, ничего и не раскроется, как говорили ребята — «не вылезет», и все заглохнет? И зачем беспокоить отца и мать, когда ничего подобного больше не будет и дела в новой школе пойдут по-новому?..
Утром это показалось вполне вероятным. Ночь как бы заслонила вчерашний день, уменьшила масштабы и значение происшедшего. Очевидно, то же самое произошло и с другими ребятами.
— Ну, народ! Как же решаем-то? — спросил перед уроками Феликс Крылов.
Круглое, как луна, лицо его расплылось в мягкой, благодушной улыбке, хотя и не совсем было понятно, к чему эта улыбка относится.
— А вы думаете, она помнить будет? — спросил Вася Трошкин. — Забудет!
— Ну, эта, пожалуй, не забудет! — усомнился Саша Прудкин.
— Забудет! Они все такие: поругаются, поругаются — и забудут.
Ребята пошумели еще и решили молчать..
* * *— Ну, как младенцы ваши? — в глазах директора мелькали хитрые, смешливые живчики, и Полина Антоновна не могла понять, что они означают. — И мяч выкрали? — уточнил директор свой вопрос.
— Выкрали.
— Ловкие ребята. Как же это вы так… проштрафились?
Тон директора никак не давал повода всерьез увидеть выговор в этом последнем не то укоризненном, не то просто так, шутливом вопросе. Но Полина Антоновна чувствовала себя неловко: как она могла действительно «проштрафиться». Она улыбнулась и развела руками:
— И на старуху бывает проруха. Что ж, виновата!..
— Да-а-а…
— Я, может быть, совершила ошибку, — снова не поняв это многозначительное директорское «да», нерешительно сказала Полина Антоновна. — Может быть, нужно было проявить больше настойчивости, требовательности, но…
— Формы требовательности разные бывают, Полина Антоновна! — перебил ее директор. — Вы заложили дрожжи и надеетесь со временем пить хороший квас. Так я вас понимаю?
— Хороший квас? — встрепенулась Полина Антоновна. — Да! Надеюсь! На «подумайте» тоже может формироваться коллектив. Я так считаю!
Полина Антоновна горячо, с вызовом посмотрела на директора, хотя вызов этот относился скорее не к нему, а к маленькой, толстенькой Варваре Павловне, которая сегодня сказала что-то двусмысленное насчет разных там «подумайте» и прочих нежностей с ребятами. Но директор ничего этого не знал, а потому не понял и недоуменно пожал плечами.
— А я не спорю. Но пусть все-таки скажут! — он предупреждающе поднял палец кверху. — Пусть скажут!
— Скажут, Алексей Дмитриевич. Они хорошие ребята. Уверяю вас! Я в них верю.
— И я верю!
Смешливые живчики исчезли в его глазах, он смотрел твердо, уверенно.
Полине Антоновне всегда нравилась в нем эта спокойная, нерушимая уверенность, и, кажется, именно в ней она чувствовала видимую основу его педагогической линии: директор — олицетворение порядка, директор — олицетворение требовательности, директор — олицетворение уверенности. Иногда эта уверенность казалась чересчур смелой и рискованной, иногда его безапелляционный тон раздражал, будил желание возразить и поспорить. Но сейчас Полине Антоновне было приятно слушать директора. Он укреплял в ней собственную веру в ребят, в здоровые начала ее нового класса, и увеличивал силы для предстоящего ей большого труда.
Много лет, работает Полина Антоновна в школе и успела сделать на своем веку не один выпуск. В волосах ее серебрится иней, но в душе не заглохла та живая, беспокойная струна, без которой работа превращается в отбывание должности. В каждый выпуск она вкладывала всю себя, каждый раз жалела об ушедших от нее питомцах, чувствовала себя опустошенной. И она совершенно искренне говорила об этом директору, когда, уступая требованию мужа, отказывалась от нового класса. Ей казалось, что она не сможет теперь по-настоящему полюбить новых, чужих, тех, которых она должна принять в свою душу, что для них там действительно не найдется больше места.
Но вот случилась эта история с футболом, вот она вошла в класс, встретилась глазами с одним, с другим, с третьим, заметила юркнувшее за чью-то спину матовое лицо с дерзким взглядом — и все в ней точно ожило, встрепенулось, напряглось. А исчезновение мяча ее еще больше задело. Задел ее не самый факт, — она ведь искренне сказала тогда ребятам: «Берите! Чей он? Берите!» Правда, она не представляла себе, как они возьмут и когда, забыла об этом, не продумала. А они вот все продумали и нашли эти «как и когда».
Ведь она только что проводила их из школы, всех, кажется, проводила, одела и попрощалась. И все, кажется, ушли. А потом она вспомнила о мяче, вернулась в класс, но мяча уже не было. Провели! Ее, старого, стреляного воробья, провели, как молоденькую, только что начинающую работать девчонку. Это было даже интересно!.. Но, значит, она что-то упустила, что-то у нее прошло между пальцев. И… «Не поверили! — вдруг вспыхнуло в ее сознании. — Вот это, пожалуй, хуже всего: не поверили!»
