Борис Изюмский - Алые погоны
Татьяна Михайловна раскатывала на столе тонкий лист теста.
— Я сейчас сниму китель и надену синий свитер, может быть, тогда он перестанет величать меня все время майором, — шопотом сказал Веденкин.
— Славный мальчуган, — сердечно сказала Татьяна Михайловна, и глаза ее потеплели, — и так жаль мне его, сиротиночку.
— Когда несколько позже Веденкин возвратился в свою комнату, Илюша стоял на полу на четвереньках, ржал, подражай жеребенку, мотал головой, а девочка, сидя у него на спине, заливалась смехом, старалась ухватить его за большие уши и командовала:
— Тпру… Я тебе говорю, — тпру…
— Надя, помоги мне по хозяйству, — позвала расходившуюся дочь Татьяна Михайловна, желая оставить Илюшу наедине с Виктором Николаевичем. Надя неохотно слезла со спины нового друга и, пообещав скоро придти, убежала.
Веденкин подошел к полке с книгами, достал одну в зеленовато-сером, тисненном золотом переплете, протянул ее мальчику.
— Ох, ты-ы… — разгорелись у Илюши глаза. — О Суворове!
Он осторожно стал перелистывать плотные, пожелтевшие страницы, подолгу рассматривал рисунки, прикрытые прозрачной бумагой, расспрашивал о своем знаменитом «деде».
— Товарищи суворовцы! — приоткрыла дверь Татьяна Михайловна, — прошу мыть руки — и к столу.
Илюшу усадили рядом с Надей, она на этом настояла. Девочка забралась на специально для нее сделанный высокий стул и со своего возвышения покровительственно поглядывала на гостя.
— Илюше больше налей, — попросила она мать, когда Татьяна Михайловна стала разливать борщ. Илюша так громко тянул из ложки, что Виктор Николаевич пошутил:
— Ой, ты меня втянешь, — и слегка отодвинул стул.
— И меня! — подхватила Надя, но с готовностью придвинулась.
Илюша уловил намек на свой новый промах, покраснел и стал есть бесшумно, только капельки пота выступили от напряжения у него на лбу.
— Может быть, соли мало? — подсунула ближе к нему солонку Татьяна Михайловна.
— Нет, хватит.
— Надо сказать: спасибо, — поучающе пропищала Надя и таинственно спросила — А ты знаешь, как соль делают? Не знаешь? Отгораживают море… Оно кипит, — девочка расширила глаза, — как манный суп на печке… Остается соль, чтобы рыбу солить… Это мне рассказала Тоня… из соседней квартиры.
Надя помолчала, решая, надо ли еще что-нибудь пояснить.
— Только селедку не солят, она и без того уже соленая, — все же дополнила она.
Илюша снисходительно улыбнулся, но возражать не стал. К концу обеда он чувствовал себя в этой семье своим человеком.
— У нас отделение очень дружное и ребята все хорошие, — рассказывал он. — Максим изобретает скорострельную пушку. Правда! Только это тайна, вы никому, Виктор Николаевич, не говорите. Я ему для опытов банки консервные достаю…
Татьяна Михайловна не выдержала, расхохоталась:
— Да, да! Не смейтесь, — ничуть не обижаясь, убежденно сказал Кошелев. — Он свою пушку назовет «Илюша»! Вот сейчас на фронте «Катюша» — есть, «Иван» — есть, «Андрюша» — есть, а он назовет — «Илюша». А что, — серьезно спросил Кошелев, — ведь, может быть, из Максима как раз и получится знаменитый военный изобретатель? Ведь может быть?
— Конечно, — в один голос ответили муж и жена.
— Наверняка получится! — подтвердил Виктор Николаевич.
— А есть у нас и пустые выдумщики, — недовольно бросил Илюша. — Поза-позавчера Авилкин поспорил с Каменюкой, кто дольше без пищи выдержит. Каменюка тридцать часов не ел, похудел даже, а Павлик у себя в парте целый хлебный склад сделал — случайно выяснилось. Наш географ говорит на уроке: «Что это, вы, Авилкин, жуете?»
Все рассмеялись, а громче других Надя, довольная общим весельем и тем, что мама не заметила, как она спрятала в кармашек передника два коржика: себе и Илюше — «на после».
— А вот ты, Илюша, когда летом у тети был, рассказывал своим знакомым о разных проделках в училище? — спросил Виктор Николаевич.
— Ни за что, товарищ майор! — с жаром воскликнул Кошелев, увидел укоризненный взгляд Веденкина и поспешно поправился:
— Ни за что, Виктор Николаевич! Меня один раз позвал к себе в гости наш председатель колхоза — Степан Иванович Борзов — он еще с папой дружил, они и в партизанах вместе были… И спрашивает Степан Иванович:
— «Небось вы там, в Суворовском, часто деретесь, друг дружке носы квасите?» Ну, конечно, Виктор Николаевич, без этого ж невозможно обойтись… Только рукава не закатываем, а то долго откатывать, если, кто застанет. Но разве я скажу на стороне что-нибудь плохое об училище! Наоборот, я только самое хорошее рассказываю: о том, что есть у нас свой сад, конюшни, гараж, что мы учимся на пианино играть и на скрипке, иностранные языки изучаем, стреляем боевыми патронами. Я стрелял боевыми патронами! — с гордостью воскликнул Илюша, сконфузился и умолк.
… Вечером Виктор Николаевич повел Кошелева в училище.
— Почему ты, Илюша в последнее время бываешь таким грустным? — спросил дорогой Веденкин.
— Тетя Фрося очень заболела… — глухо ответил Кошелев. — Она у меня одна на всем свете… Ее мама любила… и я очень… Недавно тетя Фрося приезжала… Привезла бо-о-льшущий кулек гостинцев—36 конфет и 24 пряника… Я сам посчитал, как раз хватило по одному прянику и полторы конфеты на каждого в нашем отделении…
Оставив Илюшу в роте, Виктор Николаевич задумчиво возвращался домой. Где-то в темноте проскрипели полозьями сани. Крепчал мороз. Звезды, похожие на зеленоватые снежинки, осыпали небо.
В стороне депо, в густой тьме, вспыхивали огни электросварки. Они походили на зарницы от далеких разрывов снарядов, Веденкин вспомнил, как в прошлую зиму, вот в такую же морозную ночь, сидел он в окопе с солдатами полка, где был агитатором, и, приятно обжигая пальцы цыгаркой, глубоко затягиваясь, передал ее соседу — пулеметчику Корень. Справа от окопа урчал цепным псом танк: немцы всю ночь то заводили, то глушили мотор. Провыла собака в деревне. Взметнулась ракета и, отсырело дымя, приковыливая, пошла к земле, волоча перебитый хвост. На востоке, над большим городом, лежащим далеко позади наших окопов, закружили светляки зениток, и, как сейчас, выхватывая из темноты куски неба, вспыхивали бесшумные взрывы. А наутро, во время атаки, его ранило в грудь осколком снаряда, навылет. Ничего, все обошлось… Даже хрипов нет… Но казалось: между той ночью и этой легли годы, долгие, как ожидание атаки в промерзшем окопе.
«А ведь настанет время, — подумал Веденкин, и от этой мысли стало тепло, — придет ко мне вот такой Илюша, попросит: „Виктор Николаевич, дайте рекомендацию в партию“. Поручусь, как за сына… И в нем будет продолжение меня самого, он завершит то, что я не успел сделать».
… Илюша Кошелев в это время, уложив на тумбочке китель и брюки, нырнул под одеяло, свернулся калачиком. Пред глазами проплыли: Надюша, приветливо помахивая рукой; сестрица Даша, Виктор Николаевич в синем свитере… Густой туман стал заволакивать их лица. Илюша подумал об учителе: «Я за него в огонь и в воду… тетя Фрося…» — и, счастливо улыбаясь, уснул.
ГЛАВА III
Глубинное течение
Отделение, показавшееся Боканову в первый день его знакомства с ним таким одноликим, на самом деле было очень разнохарактерным. Год совместной жизни объединил ребят лишь первой непрочной связью, раскрыл слабости и достоинства каждого, настоящей же дружбы еще не принес. Любили левофлангового — безобидного балагура Павлика Снопкова; уважение вызывал талант Андрея Суркова, который умел хорошо рисовать; Геннадия Пашкова, генеральского сына, изнеженного и заносчивого, сразу прозвали «Осман-Пашой». Его недолюбливали, хотя считали лучшим рассказчиком приключенческих повестей и рассказов. Особым было отношение к Савве Братушкину — над ним, правда, подтрунивали: «задавака», «форсун», но склонны были снисходительно видеть в его слабости не гонор, как у Пашкова, а лихость.
Стремление обратить на себя внимание принимало у Саввы уморительные формы, а порой доставляло ему даже неприятности. При игре в футбол, желая сам забить мяч, Братушкин часто получал от судьи штрафные за авсайд, так как находился на запретном поле или нарочито прихрамывал. В прошлую зиму — бесснежную и морозную — Савва до тех пор не опускал на прогулках наушников шапки, пока не отморозил ухо.
Расписывался он с выкрутасами, облакоподобными росчерками, в скобках поясняя печатными буквами — Братушкин. А при ходьбе вне строя — правой ногой, казалось, ввинчивал что-то в пол и немного раскачивался по-матросски.
Старшим в отделении был грудастый, квадратный Василий Лыков, большой любитель покушать и поспать. В перемену он, вобрав короткую шею в плечи и немного склонив на бок голову с белой отметиной, чуть повыше уха, — разминал мускулы приемами бокса и, оттопырив мясистые губы, наносил, удары невидимому противнику. В парте у этого «дитяти» была спрятана двухпудовая гиря, которую он на свободе, играючи, подбрасывал и ловил на лету.
