Нина Раковская - Мальчик из Ленинграда
Застучал винт. Сзади парохода забурлил пенистый хвост. Полоса воды между пароходом и берегом разливалась всё шире, шире. «Михаил Калинин» медленно и как-то гордо отходил от пристани. Он отплыл на середину, постоял там немного на одном месте, а потом сразу скрылась его передняя половина. Ещё минута прошла… И весь пароход пропал за поворотом.
Народу сошло мало.
Я первый влез на пригорок. По широкой степи шла дорога. Она была обсажена, как аллея в парке, старыми клёнами, ольхой и тянулась до самой горы. А на горе стоял красивый деревянный городок. День был очень тёплый, небо совсем синее, а земля сырая, мягкая, усыпанная жёлтыми листьями. И так кругом было мирно, будто и войны не было…
Ну вот я и попал в тыл. Сюда фашистские стервятники не залетают. И бомбы не рвутся. Мама пусть обо мне теперь не беспокоится!
Я шёл очень долго. Мне навстречу попалась повозка, запряжённая волами. На повозке ехали женщина с ребёнком и старик с длинным кнутом. Наконец дорога повернула к мостику через маленькую речку с чёрными берегами.
Около деревянного мостика стоял полосатый столб с доской, на которой было написано: «Поволжье». Как будто мимо этого города можно было пройти и не заметить его!
Я взобрался на крутую улицу и на первом же доме прочел: «Первомайская». Это и была та самая улица, где жила моя бабушка. Нашёл и её дом. Он был третий от края. Когда я взошёл на деревянное крылечко и постучал в деревянную дверь с медным кольцом вместо ручки, у меня забилось сердце… Кончилось моё путешествие! Я опять дома, с родной бабушкой… Как плохо жить, когда нет дома! Я даже пожалел эвакуированных, которых видел в Горьком на площади, на пароходе. Поскорее бы и они приехали домой. И я застучал ещё сильнее.
— Бабушка! — крикнул я.
Дверь открылась.
Иван Семенович
На крыльцо вышел мужчина б сером свитере, серых брюках и коричневых парусиновых туфлях. Серые брюки были внизу заправлены в зелёные носки. Человек был молодой, но уже лысый.
— Тебе кого? — спросил он.
— Бабушку! — сказал я.
— Кого? — переспросил он.
Немного растерявшись, я стал рассказывать, что приехал из Ленинграда, что я Семёнов… Человек в зелёных носках молча слушал, нахмурившись глядел на меня и наконец сказал:
— А я тут при чём? Твоя бабушка в первый месяц войны умерла. Надо бы знать.
Я так растерялся, что даже кепку с головы снял. Из-за двери крикнули: «Иван Семёнович!» Человек в зелёных носках ушёл в дом и закрыл за собой дверь. Я всё не мог опомниться и стоял на крыльце с кепкой в руках, не зная, что мне делать. Но Иван Семёнович тут же снова вышел на крыльцо.
— Бабушка твоя умерла… А дом этот я снял у горсовета, — сказал он мне.
Нагнулся, подтянул зелёные носки ещё выше на серые брюки и прибавил:
— Помочь я тебе ни в чём не сумею. Я сам по карточкам хлеб получаю… в гороно иди!
На крыльцо вышла маленькая толстая женщина в фартуке из тёмной клеёнки. Она засунула руки под нагрудник фартука и пристально смотрела на меня.
— И куда это вас направляют, скажите, пожалуйста! — сердито говорил Иван Семёнович. — Куда? Ленинград, пишут, на месте стоит. Ленинград отдавать никто не решал, а из Ленинграда уже побежали!
Я ничего не ответил и молча сошёл по ступенькам с крыльца. Умерла моя бабушка! Бедная бабушка… Мы с мамой часто вспоминали её. Всё удивлялись, почему она не стала отвечать нам. Бедная бабушка! А они… Злые какие! Они думают, я к ним напрашиваться буду? Навязываться? Я… я… Я вспомнил начальника в эвакопункте, в Горьком. Он уговаривал меня там остаться. Надо было послушать его. И, сойдя с крыльца, я повернулся к Ивану Семёновичу и ответил ему с обидой, но гордо:
— Я и сам у вас не останусь!
Иван Семёнович и женщина в клеёнчатом фартуке стояли на крыльце. Я всё-таки был уверен, что они позовут меня, скажут: «Ладно, переночуй у нас…» Но они молчали. Тогда я с трудом, медленно выговорил:
— Я к вам не собирался. Меня в Коканде дядя Женя и тётя Соня ждут. Я в детдоме, если захочу, буду жить…
И пошёл по улице, которая поднималась в гору. Я чувствовал, что они смотрят мне вслед. Им, наверное, стыдно стало. Они, наверное, ждут, что я вернусь. Но я не мог оглянуться — слёзы залили мне всё лицо. Неужели они не позовут меня? Я теперь так жалел, что сказал, будто собираюсь в Коканд! Зачем я не попросил их помочь мне вернуться в Горький к начальнику эвакопункта?..
Я шёл по улице и повторял шёпотом: «Зачем приехали! Из Ленинграда бегут…» И почувствовал такую злость, ненависть к Ивану Семёновичу в зелёных носках, что стал вслух разговаривать с ним: говорил, что скоро будут наказывать тех, кто жадничает в военное время. Наше правительство, весь народ жалеют эвакуированных, помогают нм, а он…
Не помню, какой дорогой я вышел на вокзальную площадь, увидал белое здание вокзала, трубы паровозов, крыши вагонов и много-много людей. На площади я просидел весь день, всё дожидался, сам не знаю чего. Справа от меня сидела на опрокинутом ведре молодая женщина в серой пуховой шали. За целый день она даже не встала, всё о чём-то думала, иногда тихонько плакала и вытирала лицо красной тряпочкой. Откуда она ехала? Где её дети? Наверное, она о них плакала.
А налево были сложены тюки, зашитые в серые и полосатые холстины. На тюках сидела худенькая старушка. Старушка ехала с тремя молодыми дочерьми. Она была весёлая и очень разговорчивая. А дочери всё время приносили ей еду. Она пила прямо из горлышка чайника клюквенный морс, чай, а потом молоко.
Старушка с дочерьми тоже были ленинградские и ехали к родным в Ташкент. Они дали мне яблоко, морковку и белую сайку.
— Ешь, ешь, не стесняйся, — говорили они. — Ведь с утра не ел, а сейчас второй час… Обедать пора!
А когда я поел, они дали мне напиться из чайника.
На площади всё время говорил из рупора женский голос. Называл поезда, объявлял, куда и когда отправляются бесплатные, для эвакуированных.
И старушка, и её дочери всё уговаривали меня:
— Иди, Юлька, на вокзал, иди! Там есть детская комната. Там тебе помогут. Устроят тебя в детдом. Иди, Юлька, не бойся!
Но я не хотел уходить от них. Они были добрые, весёлые. Успею в детскую комнату. А тут как раз женщина сказала в рупор:
— Граждане эвакуированные! Сегодня отправляется дополнительный поезд. Направление поезда — Чкалов, Актюбинск, Кзыл-Орда, Ташкент, Коканд, Фергана…
Коканд! Дядин город… Сегодня же я могу уехать туда. И через неделю наверняка буду у дяди. Как я обрадовался! Я стал просить старушку:
— Я с вами поеду. Возьмите меня. Вы в Ташкенте сойдёте, а я в Коканде. Возьмите меня. Дядя Женя сам нас с мамой звал. Хотите, покажу телеграмму?
Я показал им телеграмму, которая лежала в моём кармане вместе с маминой розовой расчёской. Женщина из рупора опять заговорила на всю площадь: «…дополнительный поезд для эвакуированных… направление — Чкалов, Ташкент, Коканд, Фергана…» Я так разволновался, что заплакал. И они согласились взять меня. Даже сами достали мне бесплатный билет до Коканда. Видите, какие бывают хорошие люди!
Правда, когда началась посадка и по железному крючку вместо ступеньки я вскарабкался в теплушку с нарами, я увидал, что моих знакомых нет со мной. Я отбился — кругом опять были незнакомые и, кажется, как на подбор, сердитые. «На другой остановке перекочую к своим!» — решил я. Но поезд двигался медленно, мелькали станционные домики, а он не останавливался.
И опять начались мои мучения.
Может, спрыгнуть на ходу? Вернуться в Горький?
Место мне досталось на верхней наре, около маленького окошка, за которым мелькали серые поля. Всего в нашей теплушке было сорок шесть человек, не считая детей. Все дети ехали с родными. Только я был один, и в тот вечер никто даже слова со мной не сказал. Эвакуированные весь вечер рассовывали свои вещи, устраивали на нарах постели. А я всё время глядел в окошко и опять разговаривал с Иваном Семёновичем — укорял его, совестил. Рассказывал ему про отца, про маму, про дядю Женю, а главное — про то, как не хотел уезжать из Ленинграда.
От этого разговора я не успокоился. На глаза у меня навёртывались слёзы. Я решил, что не добраться мне до дяди Жени, пропаду я в пути. Проклятый Гитлер так навредил, что и в тылу было трудно, как на войне… Я так и заснул на корточках, у окошка.
А наутро в вагоне заметили, что я еду один, и пассажиры стали кормить меня и жалеть. Мне даже подарили голубую эмалированную кружку, дали чайную и столовую ложки.
Нашлась и знакомая старушка. Она ехала с дочерьми в пятом от нас вагоне. И тоже заботилась обо мне.
Сама-то она боялась вылезать из теплушки, а её дочери часто наведывались ко мне. Они приносили картофельные пирожки и тыквенные семечки — их всё время продавали на станциях — и предлагали:
