Лев Кассиль - Улица младшего сына
— Которые потрусливее, те без флагов сидят, схоронились за ставенками.
— Да много ли таких? Раз-два и обчелся. Я сейчас шел по поселку, так везде флаги колыхают.
К вечеру два разведчика отряда, Важенин и Шустов, вернулись из Камыш-Буруна. У входа главного ствола каменоломен их встретил стоявший тут на посту с винтовкой Гриценко.
— Что нового-хорошего принесли, разведчики?
— Нового немного, хорошего еще меньше, — отвечал Важенин.
— Немцев у Камыш-Буруна не видать?
— И видать и слыхать, — мрачно бросил разведчик.
— В Эльтигене уже. Наши там заслон сделали. Задержали немного, — объяснял пожилой разведчик Шустов. — Они, вишь, на Керчь рвутся. Объявили уже, нахвастались, что к завтрашнему дню там будут. Дескать, хох, к годовщине Октябрьской революции германская армия заняла город Керчь, один из крупнейших промышленных центров Крыма… И тому подобное. Видели мы их листовки. Знаем. Ну, наши-то им этого пирога к празднику и куснуть не дадут. Только у них тут, в этом месте, скопление сил большое, да автоматы у каждого.
— И танков хватает, — заметил Важенин.
— Командир здесь? — спросил у Гриценко Шустов.
— Вниз ушел, в штаб.
Оба разведчика двинулись к стволу шахты, где ходила клеть.
… Тишина была в затемненном поселке, только со стороны Камыш-Буруна, откуда прежде, бывало, глухо доносился мягкий рокот прибоя, слышались выстрелы и раскаты взрывов.
И вдруг на темной улице, недалеко от входа на шахтный двор, внятно раздалось:
— Говорит Москва!
И у последнего громкоговорителя, еще не снятого со столба, в темноте собрались жители поселка. Хлопали калитки, двери: люди выбегали из домов. Володя и Ваня также бросились туда.
Гул взрывов, пушечной пальбы и частых винтовочных выстрелов со стороны моря и Камыш-Буруна нарастал. Люди прикладывали ладони к ушам трубкой, чтобы лучше было слышать передачу из Москвы. Когда раздавался какой-нибудь уж слишком громкий взрыв поблизости, досадливо отмахивались. И в холодный ветреный мрак военной ночи, сквозь треск и грохот близкого боя, вошли из дальней дали несшиеся слова октябрьской Москвы:
»… продвигаясь в глубь нашей страны, немецкая армия отдаляется от своего немецкого тыла, вынуждена орудовать во враждебной среде, вынуждена создавать новый тыл в чужой стране, разрушаемой к тому же нашими партизанами, что в корне дезорганизует снабжение немецкой армии, заставляет ее бояться своего тыла и убивает в ней веру в прочность своего положения…»
И люди, стоявшие в темноте у столба под рупором, в эти минуты, казалось, не слышали зловещего грохота приближавшегося боя, не слышали свиста проносившихся невдалеке снарядов… Они внимали только словам Москвы да слышали еще биение своих разгоряченных сердец, заново согретых великой надеждой.
Москва замолчала. Шорох необозримого пространства потек из невидимого в темноте рупора. Уже стали расходиться люди, но опять что-то звонко щелкнуло в громкоговорителе, и женский голос, такой громкий, что чувствовалось — это говорится где-то рядом, — медленно и печально сообщил:
«Внимание! Говорит районный радиоузел. Всем, всем! Граждане, через пять минут мы временно оставляем поселок Камыш-Бурун. На этом узел свою работу заканчивает до освобождения от захватчиков. Смерть немецким оккупантам!»
Щелкнул рупор. Из него, казалось, расползалась мертвая, черная пустота. Она закралась во многие сердца, и даже у самых смелых в эту минуту похолодело в груди. И захотелось людям скорее к свету, к теплу огня и прочной человеческой дружбе, чтобы ощутить рядом со своим плечом крепкое плечо верного боевого товарища и не чувствовать себя потерянным в этом мрачном, опустевшем мире, в который уже входили свирепые обидчики.
У входа в каменоломни, где чуть-чуть мерцал прикрытый сверху широкой ладонью командира карманный фонарик, партизаны обступили Зябрева. Пролезли туда и Ваня с Володей. Мальчики услышали чистый и звучный голос командира:
— Сейчас вернулась наша разведка — Шустов и Важенин. Враг у Камыш-Буруна. Назначаю на завтра уход вниз. Сообщить немедленно всем, кто размещен или живет в поселке. У всех ходов поставить усиленные караулы. Завтра на рассвете, в семь ноль-ноль, взорвать вход в главный ствол. Товарищу Жученкову обеспечить согласно указаниям…
— Уже обеспечено, — раздался в темноте деловито-мрачный голос Жученкова.
— Еще раз повторяю: проверить, кто из личного состава еще наверху. Всем приказываю на рассвете перейти в каменоломни. И с того часу ни одного человека на поверхность не выпускать без моего разрешения. Всем ясно? Есть вопросы?
Володя, по-школьному подняв руку, тянулся к командиру:
— Разрешите?
— Кто это тут? — Командир наклонился и осветил фонариком лицо зажмурившегося Володи. — А-а, пионер, что скажешь?
— Разрешите нам сейчас пойти с Ваней?
— Кто же вам запрещает, вы ж пока еще на поверхности. Вот спустимся, тогда уж кончено дело, шабаш: сиди и не высовывайся.
— Товарищ командир, мы вот что хотели… Мы там в поселке склад один приметили. Там раньше часовой стоял, а теперь никого нет. Мы полезли туда посмотреть, а там гранаты лежат. Надо их захватить сюда, а то они фашисту достанутся.
— Хо, ты глазастый! Не зря про тебя Гриценко говорил. А то верно гранаты? Глаза-то у тебя не больно велики со страху? Может, там баклажаны или веретена лежат?
— Да нет же, самые настоящие гранаты, «ЭФ—1». Что я, не знаю! Вот спросите Ваню.
— Ну, раз сам Ваня подтверждает — все! — усмехнулся в темноте командир. — Против такого авторитета я, конечно, уже пас! Вы дорогу сможете показать?
— Ну конечно же! Мы бы сами притащили, да тяжелые больно.
— Нет уж, сами-то не надо. Сейчас я направлю с вами людей, только вы живенько управляйтесь. Чтоб одна нога здесь, другая — там. А заодно, хлопцы, вы там передайте в поселке, чтобы наши все к рассвету сюда подтягивались. У дяди Гриценко список есть, а Ваня, как местный житель, адреса найдет. Ну, марш!
— Пошли, местный житель, — съязвил Володя.
Последнюю ночь спал Володя на поверхности земли, в домике Гриценко.
Несколько раз ночью мать подходила к его постели, на которой он спал рядом с Ваней, поправляла одеяло на мальчиках, зажимала кулаком себе рот, чтобы не застонать, не заплакать от томившей ее тревоги. А когда в пазах синих бумажных штор затемнения еле засквозили первые проблески рассвета, дядя Гриценко уже сполз со своей койки, затопал босыми ногами по хате, поднял шторы, пуская в комнату холодную, стылую муть начинавшегося утра. Потом он растолкал крепко спавших мальчиков:
— Давай, хлопцы, пора!
Мальчики, позевывая, одевались. Дрожь пробирала их со сна. Евдокия Тимофеевна и Валя уже растопили плиту, грели чай. Тетя Нюша оставалась в кровати: она совсем занемогла в последние дни. Мальчики умылись во дворе под рукомойником студеной водой, разом согнавшей дремоту, вернулись в дом, сели за стол. Евдокия Тимофеевна не отходила от сына, а тетя Нюша тихо говорила с постели:
— Пей, Вовочка… когда еще теперь тебя угощать придется. Кушай, родной… Ванечка, бери, бери содовые пышки, насыпай в мешочек, не для кого нам теперь беречь-то… Ох, детки, детки…
Мальчики, сосредоточенно сопя, жевали холодные лепешки, оставшиеся с вечера, и прихлебывали горячий чай, разлитый в блюдечки.
За окном туман начинал отползать, небо тронуло розовым. И опять, все громче с каждой минутой, заработала близкая машина войны.
— Кончай, хлопцы, чаи гонять! Люди ждут. Надо приказ исполнять.
— Как же ты там, Вовочка, будешь? И представить себе не могу, — приговаривала Евдокия Тимофеевна.
— Да не беспокойся ты, пожалуйста, за меня, мама, хватит тебе уж! Ты вот лучше, мама, себя тут побереги да запомни, что тебе дядя Ваня вчера наказывал. Ты как будешь говорить, если кто про меня спрашивать станет?
— Да помню я, помню, Вовочка… Скажу: «Володя к бабушке уехал».
— Вот помни: к бабушке. Смотри не проговорись. Это ведь военный секрет, тайна, понимаешь?
— Да понимаю я, Вовочка, — покорно, сдерживая слезы, отвечала мать. — Ах, Вовочка, Вовочка! Ты хоть себя там веди поосторожнее, не рискуй зря.
— И ты, Валентина, смотри никому не сболтни, куда я ушел. Тоже должна понимать.
— Ладно, не учи, пожалуйста! Загордился уж совсем. Дядя Гриценко отозвал Володю в сторону:
— Что это у тебя с сестренкой разговор все какой-то нескладный получается? А между прочим, она тебе старшая сестра. И девушка во всех смыслах на деле-то покрепче вашего брата будет.
— Это в каком смысле? — обиделся Володя.
— А в таком, что зря языком не болтает налево-направо. Знает про себя и молчит.
— А про что ей молчать?
— Про то. Про то, чего вам и знать не полагается.
Володя, ничего не понимая, посмотрел на Ивана Захаровича. Но он знал, что много у дяди Гриценко не выпытаешь.
— А разве она тоже? — спросил он вполголоса.
