Владислав Крапивин - Трофейная банка, разбитая на дуэли
"Неужели она правда смеялась?"
Он почему-то поверил Борьке, хотя и ненавидел его в тот момент. Очень уж была у Борьки правдивая интонация, "максимально приближенная к естественной ситуации", как сказала бы Агния Константиновна).
Проявлять пленку не хотелось. Лодька почему-то очень устал. Похоже, что больше, чем футболисты. Хотел даже пойти в палату и, несмотря на всякие запреты и режимы, бухнуться на заправленную койку. Но в дом не вошел. Измученно присел на завалинку, где недавно устраивал колдовство для Лёнчика Арцеулова. Положил на колени аппарат, стал смотреть перед собой.
Проходили мимо люди, на Лодьку не глядели. Все, кроме одного. Но один... то есть одна — конопатый трубач Томка Горячева — мимо не прошла. Села рядом.
— Переживаешь за своих, да? Но они ведь тоже замечательно играли. Героически...
— Что? — удивился Лодька. Сперва не понял даже, о чем она. Потом со слабой улыбкой мотнул головой. — Нет, Том... Да я вообще не переживаю, с чего ты взяла...
— Но я же вижу...
— Ну, я... да, переживаю. Только не из-за футбола...
— Дома что-то случилось?
— Не дома... С бывшим другом поругался, — вдруг сказал Лодька. И вырвалось дальше: — Да начхать мне на него! Но он... такое наговорил... Скотина...
— Что-то совсем плохое? — тихонько спросила Томка.
И Лодька... Казалось бы, с какой стати ему изливать душу перед Томкой Горячевой, нескладной, некрасивой девчонкой, которую до лагеря и не знал? Больше не нашлось, перед кем? Или потому, что понимал: Томка никому ничего не разболтает? Или потому, что ощущалось в ней такое вот... настоящее понимание?
В общем Лодька начал говорить и выложил все. Про давнюю дружбу с Борькой, про "Дворец", про обиды и горечи.
И про Стасю...
Говорил, говорил, нагибаясь и расчесывая желтыми от реактивов пальцами такие же пропитанные химикатами щиколотки и ступни (столько раз проливал на них из ванночек проявители и закрепители). А потом... случилось такое, о чем Лодька вспоминал без стыда и даже с горьким облегчением. Он отвернулся, уткнулся лбом в бревенчатую стену и заплакал. Сильно заплакал, взахлеб. Вздрагивая плечами...
Томка не стала успокаивать его сразу. Молча посидела рядышком (хорошо, что не было никого поблизости). Потом положила твердую ладошку на Лодькину укрытую тельняшкой спину.
— Лодик, ты не прав...
Он удивленно обернулся. Начал вытирать подолом тельняшки лицо.
— Почему не прав?.. Ты про что?
— Я про Стасю... Лодик, я ее знаю, мы по соседству живем и учимся вместе. Она не такая. Она может обидеться, но смеяться над человеком при других... Нет, Лодик, она это не будет ни за что...
Лодька мокрыми глазами смотрел с виноватостью и надеждой.
— Ты уж мне поверь, — сказал Томка.
И Лодька поверил. Не совсем, наполовину, однако стало легче...
ЧЕТВЕРТАЯ ЧАСТЬ
Воскресенье, 19 августа...
Глава 1. Лёнчик Арцеулов
Старший отряд "Сталинской смены", в котором числился Лодька, иногда называли "Студентами". Его вожатый Николай Сергеич (а для своих — Коля или даже Никола) учился на третьем курсе пединститута и был одержим студенческой романтикой. Когда на первом сборе отряды выбирали для себя песни-гимны, Николай предложил старшим "Гимн студенческой молодежи". И даже спел без всякого музыкального сопровождения начальный куплет:
Песня студентов над миром несется,
Руку даем мы друзьям молодым.
Чистое небо и яркое солнце
Дымом пожарищ затмить не дадим!..
Он объяснял, что скоро многие из старших пионеров станут студентами. Некоторые через три года, а есть и такие, кто в этом году — если после семилетки пойдут не в восьмой класс, а в техникумы...
Лодька после экзаменов тоже подумывал — не податься ли в техникум? А чего? Не маленький уже, свидетельство об окончании неполной средней школы — вот оно...
Лодька сказал про это маме. Она села к столу, подперла кулаком подбородок. Глянула на него, пряча встревоженность за чуть насмешливой грустью.
— Севка, давай откровенно. Посмотри на себя. Какой ты студент...
Лодька надулся и ответил, что дело не во внешности.
— А я не про внешность, а про "внутренность". У тебя же все мысли еще про футбол и про стрельбу из рогаток...
Лодька сказал, что не все. Потому что были еще мысли про любовь, про ненаписанную повесть, про загадки вселенной, про жизнь и смерть, про непонятность человеческих характеров, которые допускают измену. А что касается футболов и рогаток, то... да, было и такое, но...
— Одно другому не мешает, — сказал он.
— Может быть... — кивнула мама. — Но мы с папой так хотели, чтобы ты закончил десятилетку и пошел в вуз...
— Туда ведь можно и после техникума...
— Ну, допустим... А куда ты собрался нынче поступать? В педагогическое училище? Или в фельдшерско-акушерское, где Галя?
— Почему?! В машиностроительный!
— С твоими-то познаниями в математике... И у тебя что? Прорезалась склонность к машиностроению?
Мама, как всегда, была права. Не прорезалось у Лодьки склонности к машиностроению и вообще к инженерным профессиям. Просто хотелось разнообразия. И не очень-то тянуло обратно за школьную парту.... Но, с другой стороны, это какая волынка — опять готовиться, сидеть над учебниками, обмирать на вступительных экзаменах...
— Я подумаю, — солидно сказал он, чтобы не уступать сразу.
— Подумай, подумай... В лагере у тебя будет четыре недели, вернешься в конце июля, а экзамены в техникуме с августа. Успеешь, если решишь...
Но в лагере Лодька уже не думал о техникуме. И отрядное звание "студент" воспринимал, как веселое прозвище, не более... Впрочем, внутри отряда вращался он не часто, делами его занимался мало. Больше проводил время в Привозе, в компании Жоры, или носился с аппаратом по лагерю.
Кстати, Жора выполнил обещание, данное в начале смены: пожертвовал свой старенький "Комсомолец" для приза лучшему фотографу. И, конечно же, таковым единогласно признали Всеволода Глущенко. Никто даже не пикнул против. С таким вот трофеем и явился Лодька домой.
Мама вернулась из поездки на два дня раньше Лодьки. Загоревшая не меньше сына (хотя, казалось бы, на Севере не курорт). Ей удалось повидаться с мужем, и она говорила, что все не так уж плохо (она ожидала худшего). Скверно только, что опять затягивается пересмотр дела (а знающие люди даже посоветовали: лучше не ворошить, чтобы не сделать хуже, а терпеливо ждать конца срока). "Но папа сказал, что не будет опускать руки, потому что есть еще надежда", — сообщила мама Лодьке. Он приуныл: "Знаем мы эти надежды..." А чтобы утешиться, стал разбирать привезенные из лагеря снимки.
Рассматривал карточки и чувствовал, что скучает по лагерю. Кажется, это называется "ностальгия". Но печаль была не резкая, без горечи, а, скорее, сладковатая. И в памяти постоянно вертелась отрядная песня. Вот ведь странно: в лагере ему в сто раз больше нравились Жорины песни, а сейчас прилипла именно эта:
Воля друзей, верных друзей,
Атомной бомбы и пушек сильней.
Силой полна, дружбой сильна —
К миру дорога у нас одна...
Лодька не вдумывался в плакатные слова, но мелодия никак не уходила из головы. И все время помнились освещенные вечерними лучами сосны.
Жаль, что все так быстро кончилось...
Разъезжались торопливо, прощались поспешно, хотелось домой. Никто не договорился даже повстречаться как-нибудь, вспомнить лагерные денечки. А теперь Лодька понимал: был бы рад любой встрече. Да вот пока не получалось...
Зато хорошая встреча получилась у него с Львом Семеновичем. Лодька притащил ему кучу своих снимков, похвастался аппаратом. Лев Семенович сказал, что "Комсомолец" — простая, но очень удобная камера и позволяет умеющему человеку делать прекрасные снимки. Сложность лишь в том, что для увеличения негативов форматом шесть на шесть нужен громоздкий и дорогой увеличитель.
— Знаю, большущий, как трактор. У нас в лагере был такой...
— У меня тоже имеется. Когда захочешь, приходи и печатай. Даже если меня не окажется дома...
Лодькины снимки он хвалил. И, судя по всему, не из вежливости, по правде. Особенно понравился ему кадр с Геночкой Брюквиным и Лёнчиком. "Рапорт опять не принят..."
— У тебя, друг мой, определенные репортерские задатки. Поймал момент...
Через несколько дней Лодька пошел на Стрелку, раздал там "футбольные" карточки ребятам. Только снимок, на котором Борька Аронский обалдело замер перед Стасиком Юрашкиным, он с собой не взял. Сперва хотел, а потом передумал. Показалось вдруг, что это будет, словно стреляешь в безоружного. И не Борьку жаль, а самому противно. Он засунул карточку в дальний ящик стола.
Впрочем, Борьки на Стрелке все равно не оказалось. И слава Богу...
Настроение на Стрелке было какое-то жидковатое, делать ничего не хотелось. Мячик гонять — народу мало, пойти купаться на Пески — лень топать по жаре. Сыграли в чику, Лодька выиграл у Синего три пятака, отдал их Славику Тминову, чтобы тот мог попытать счастья, а сам рассеяно зашагал... куда зашагал? Вот идиот-то! Ноги сами понесли на угол Челюскинцев и Хохрякова, к дому, где обитала Станислава Каневская.
