Эдуард Веркин - Герда
Я вдруг подумал, что никогда не бегал по гаражам. Не ходил на рыбалку с ночевкой. Не плавал на плотах, не тонул на плотах. Не жарил хлеб на огне. И вообще не занимался тем, чем занимаются все нормальные люди.
Дверь хлопнула обратно.
– Так… – недовольно сказала ветеринарша. – Что-то я ничегошеньки не понимаю. Это что?
Я обернулся.
Волосы иногда все-таки поднимаются дыбом, это не фигура речи, это так бывает. Редко, но случается. Я оглянулся и почувствовал, как волосы поднимаются дыбом. Как кожа на голове стягивается, как резина на купальной шапочке, как в спину ввинчиваются холодные саморезы.
Герда сидела на операционном столе и смотрела на меня.
Первые секунды я вообще не мог ничего понять. Я слышал, как перестали стучать по железу когти, слышал как… Сердце остановилось.
Она сидела.
Она смотрела на меня. То есть не на меня, а сквозь. Потому что у нее не было больше глаз. Нет, они остались, но это были совсем другие глаза. Белые. Пустые. Мертвые. Испарившиеся.
Герда смотрела на меня этими глазами.
Герда меня не видела.
У двери кабинета стояла побледневшая ветеринарша.
– Опять дрянь прислали, ворье, – ветеринарша скрипнула зубами. – Сколько раз говорила! Теперь-то что делать…
Герда резко повернулась на ее голос.
– Ой, – ветеринарша стала нащупывать ручку двери. – Тихо…
– Что это? – спросил я.
– Не подействовало, – прошептала докторша. – Паленые медикаменты. Сильные побочные эффекты…
Герда повернулась ко мне.
– Герда, – прошептал я. – Герда, спокойно… Спокойно. Сидеть.
Она наклонила голову, прислушиваясь.
– Я к главврачу, – сказала ветеринарша. – У него есть запас в сейфе…
Герда зарычала. Она снова развернулась в сторону ветеринарши и теперь медленно шагала по столу к ней, наклонив голову, переваливаясь, так, как она делала всегда, когда кого-то хотела напугать.
Только сейчас она не хотела пугать, я вдруг понял это совершенно отчетливо.
– Не шевелитесь, – почти крикнул я.
Я-то понимал, ветеринарша не понимала. И продолжала теребить ручку двери, стараясь открыть ее, но то ли замок заклинило, то ли тетка перепугалась до состояния невменяемости, не знаю.
– Стоять! – приказал я. – Стоять.
Но меня Герда не слышала. Медленно, в полшага она приближалась к краю стола. Выбирая воздух, пыхтя, порыкивая.
– Помогите, – негромко попросила ветеринарша. – Кто-нибудь…
Теперь и она поняла.
– Стоять.
А я никак не мог оторваться от этого чертова подоконника, примерз, врос.
Лапа у Герды соскользнула с края, она потеряла равновесие, качнулась, упала со стола и оказалась прямо перед ветеринаршей.
– Мама, – завопила та и рванулась ко мне.
Герда ударила в дверь, стекло треснуло на сотню осколков, но не рассыпалось, осталось висеть на пленке.
Ветеринарша быстро пересекла кабинет, ловко вскарабкалась на табуретку, а с нее перебралась на шкаф с медицинскими инструментами. И сразу же заявила:
– Ты ко мне даже и не думай лезть, тут одной места еле хватает.
Я не собирался к ней лезть, я стоял у подоконника. Прилипший. Единственное, что я смог сделать, – это повернулся к окну спиной.
Герда нюхала воздух. Она двигала головой и неуверенно перебирала лапами. А я…
Я так и стоял, стараясь осознать… То есть я совсем не мог осознать…
– Она же ничего не видит, – радостно сказала со шкафа ветеринарша. – Она ослепла. Она нас не найдет!
И тут же заорала:
– Помогите! Помогите!
Ветеринарша закачалась на шкафу, поскольку он оказался весьма и весьма неустойчивым, балансировала, гремела инструментами и орала.
– Помогите! Ну, помогите же!
Но отчего-то на помощь никто не торопился. Потому что никого не было, за мной не занимали.
– Останови ее! – крикнула ветеринарша.
Герда приближалась. Герда была ужасна. Белые глаза покрылись сеткой красных и черных прожилок, набухли и почти вываливались из глазниц, и по краям, и сверху и снизу тянулась бахрома из густых кровавых слезок, а из уголков глаз на морду выдавливалась красная маслянистая жижа.
Она приблизилась ко мне и остановилась. И смотрела некоторое время, нюхала воздух, роняя слюну.
– Гони ее, – посоветовала сверху ветеринарша. – Вон пошла.
Я ждал. Ну, что она, Герда, бросится. Легким неостановимым прыжком, от которого невозможно увернуться.
А я и не собирался уворачиваться, так и стоял, придавленный этими кошмарными глазами.
– Руку выставь, – зашипела ветеринарша. – Локоть подставь.
Герда повернулась. И почти сразу рванула с места, врезалась в письменный стол у стены, опрокинула его, а затем и в саму стену возле двери, уронила вешалку, и кинулась в противоположную сторону, и наткнулась на смотровой стол.
Об этот стол она ударилась уже сильно, даже завалилась на бок, но почти сразу поднялась. И опять. Металась по кабинету, стараясь найти выход. Билась в стены. В стол. Снова в стены. И, наконец, ударилась в дверь.
Дверь со звоном распахнулась. Герда вышла в коридор. Стало тихо. Разом замолчали все, я услышал, как грохнулся о кафельный пол чей-то телефон.
Герда понюхала воздух и исчезла.
– Слава богу, – сказала со своего шкафа ветеринарша. – Не, пора отсюда уходить…
Я оторвался от подоконника.
Я прошел через разгромленный кабинет, толкнул успевшую закрыться дверь. В приемной сидела девочка. Не знаю, с каким животным, на коленях она держала картонную коробку из-под чайника, в коробке этой что-то недовольно шебуршалось.
Девочка была перепугана.
– Она туда, – сказала девочка. – Она убежала. На улицу.
И показала пальцем вдоль коридора.
Сам бы мог догадаться – мебель кое-где была сдвинута. Дверь, ведущая на улицу, была распахнута, в тамбур врывался горячий воздух и пыль, и в этой пыли на полу отпечатались лапы.
Я вышел из ветклиники. Герды не было видно. Мимо по дороге катились тяжелые пустые лесовозы, они выли как волы и громыхали цепями, как рабочие слоны, слева, метрах в трехстах оранжевый экскаватор копал траншею, все. Герда исчезла. Растворилась, ушла в землю, в воздух и в воду луж, в дорожный гул, сонный ветер, в мать-и-мачеху, растущую вдоль канав. Возникла из страшного майского полдня, ушла в жаркое утро июня. Именно так тогда я и подумал.
Посмотрел по сторонам и двинулся направо, вдоль забора, вдоль канавы. Дрожали руки.
Забор был длинным, тянулся и тянулся, так что мне даже начало казаться, что я буду идти вдоль него всю жизнь. Потом я устал и сел на бетонные блоки, сваленные вдоль забора. Сидел, смотрел на машины, сидел, смотрел.
Хорошо ведь сидеть и смотреть.
Глава 20
Центавры
– Рома, Воронеж, дээмбэ восемьдесят два.
Колдобина.
– Кустанай – столица мира!
Ухаб.
Колдобина лучше. Колдобина быстрая и неожиданная, как капкан, только зубы успевают щелкнуть, только язык успеваешь от укуса прибрать. Ухаб долгий, мучительный, когда автобус въезжает в ухаб, в кишках все выкручивается, время замедляется, и голос Альки звучит зловеще, точно она зачитывает не надписи на стенках и спинках сидений, а сборник шаманских камланий.
– Кустанай – дыра. Белгород – король. Ракитин был здесь.
«Ракитин был здесь» снабжен небольшой, но атмосферной миниатюрой – виселица, протяжная петля, а в ней человечек, видимо, непосредственно Ракитин, все это на фоне разбитого и простреленного сердца. Видимо, несчастная любовь. Красиво. Емко.
– Ракитин был здесь.
Ухаб.
– Никита был здесь, – повторяла Алька трагическим голосом. – Никита был здесь… Никита… был… здесь… Хочу «Яву»…
– Аглая, прекрати, пожалуйста, у меня голова болит, – железным голосом попросила Аделина.
– «Князи по грязи верхом на «КамАЗе», вот смех! Какое мне дело до вас до всех?»
Это, кажется, почти хокку, видимо, уже из современного творчества. Читает Алька правильно, актуально, в театральный кружок не зря записана.
– Аглая, – строго притопнула Аделина. – Прекрати.
Алька, само собой, не терпит, когда ее называют полным именем.
– «Вова плюс Катя равно любовь», – упрямо продолжила она. – «Сырдарья… Чужбинкин – свин, Гоша, Москва, дээмбэ восемьдесят пять».
Аделина ущипнула Альку за бок. Крепко, она из лука стреляет, пальцы у нее о-го-го, орехи давит, как Джеки Чан в молодости. Теперь у Альки будет синяк. И вообще это больно, меня, пока я не стал большим, Аделина тоже щипала. Щипнет и радуется, а у меня потом две недели синяк, и еще две желтяк. Старшая сестра – лучница – не подарок, уж поверьте. Целеустремленность, натиск, жесткость – вот ТТХ моей старшей сестры.
