Александр Кононов - На Двине-Даугаве
Нина Таланова преспокойно сидела на стволе вербы и уходить, видимо, никуда не собиралась.
И вдруг смутная догадка бросила его в жар. Но это же дикая мысль! При чем тут Таланова?
Однако он подошел поближе к вербе и проговорил вполголоса, про себя, упрямо глядя не на Таланову, а на противоположный берег реки:
— Тетя Оля уже выздоровела.
— Очень рада! — изумленно воскликнула Нина. — А как поживает Петр Иванович?
Оглянувшись по сторонам, Гриша тоже сел на ствол вербы, а пачку листовок положил между собой и Талановой.
Нина спокойно взяла пачку и потом уже все время держала ее под мышкой, не выпуская.
В ее руках пачка выглядела очень невинно: связка тетрадей или книг, по-ученически старательно завернутых в бумагу.
— Вот уж никак не мог ожидать! — проговорил наконец Гриша.
— И я.
— Удивительно!
— Это обо мне? Ну, тут-то как раз удивительного мало. Дядя мой со стороны матери — военный фельдшер. Он большевик. Вот и все.
«Он большевик». Так вот она какая, Нина Таланова!
— Пройдемся? — спросила Нина. — До железнодорожного моста?
— Конечно! До железнодорожного моста.
Они не спеша пошли по берегу.
— Ты учишься? — спросил Гриша и удивился, как просто у него получилось это «ты».
— Я окончила прогимназию. А ты разве не знал об этом?
— Не знал, — виновато ответил Гриша.
— А я вот знаю про тебя все! Знаю, что тебя исключили из реального училища. И знаю, за что. И что уроки даешь, тоже знаю!
— Ты теперь в гимназию поступишь?
— Ну, вряд ли…
— Почему?
— Другие дела найдутся. Скорей всего, я уеду в Петербург.
— Одна — в Питер?
— Да. Одна — в Питер.
— Что ж ты там будешь делать?
— У моего отца там двоюродный брат — на Путиловском заводе. Мы, Талановы, роднёй богаты! — засмеялась Нина.
— Что ж ты, на заводе хочешь работать?
— Не знаю. Куда устроят, там и буду работать.
— Отец — в Риге, а ты — в Питере?
— Ну и что ж! — Таланова знакомым Грише движением заносчиво подняла голову. — Отец, может, тоже переедет. Его зовут на Путиловский завод — там есть место токаря.
— Тогда другое дело! — Гриша засмеялся. — Так бы и сказала. А то: «Ну и что ж, одна поеду!»
— Я и одна нигде не пропаду.
Гриша опять засмеялся.
Незаметно они дошли до моста. Надо было прощаться.
Они крепко, по-товарищески, пожали друг другу руки…
Гриша пошел к городу один, не оборачиваясь.
Дядя От всегда говорил вместо «рад» — «радый». А может быть, он сказал «очень рада»? Гриша ослышался?
…Поднявшись на дамбу, Григорий Шумов остановился, осторожно поглядел по сторонам. Никого подозрительного поблизости не было. И все же…
И все же лучше будет вернуться домой кружным путем.
Он пошел проулком, где был в последний раз осенью, сразу после исключения из училища.
Время от времени он останавливался у калиток, читая на эмалевых табличках фамилии домовладельцев.
Узнать о слежке за собой, да еще в таком малолюдном месте, нетрудно: нужно только, приостановившись, пропустить не внушающую доверия фигуру вперед, а потом пойти самому дальше и через некоторое время оглянуться. Если фигура эта теперь маячит где-то сзади — ну, значит, прицепился шпик. Тогда уж надо придумать, как от него избавиться.
Останавливаясь, разглядывая в еще прозрачных сумерках надписи на табличках, Гриша дошел до знакомых островерхих тополей, что стояли часовыми у одной из калиток. Здесь в памятный сентябрьский вечер лились такие светлые, ликующие звуки рояля…
На ограде острыми готическими буквами было написано по-немецки и по-русски: «Доктор О. О. Ф. Рипке».
Так вот под какой личиной скрывается иногда логово врага! Может быть, и белое платье, смутно мелькнувшее тогда в темной листве, была она, фрейлейн Рипке, палач латышских крестьян!
Гриша оглянулся… Нет, позади никого не было.
Можно было возвращаться домой.
51
В конце апреля был арестован Оттомар Редаль.
На другой день после ареста пришел пожилой, с унылым сизым лицом городовой и велел Грише идти в полицейский участок.
В участке, в просторном грязноватом помещении с пыльным потолком, со стенами, на которых темнели какие-то скверные пятна, сидел за письменным столом толстый пристав.
Он на секунду оторвался от бумаг, которые просматривал, буркнул отрывисто:
— Подожди!
И снова склонился над столом.
Прошло минут десять.
Гриша стоял у двери неподвижно. У него уже начали затекать ноги, он огляделся было, на чем бы сесть, но вовремя сообразил: садиться ему здесь, конечно, не полагалось.
Воздух в участке был затхлый, тяжелый — должно быть, проветривать это помещение не полагалось; да это и видно было по запыленным окнам, которые вряд ли когда-нибудь открывались…
Вдруг в комнату вошел человек в голубом мундире, в лаковых сапогах, на которых чуть слышно, мелодично звенели шпоры: жандармский ротмистр.
Пристав поспешно вскочил из-за стола, взял свои бумаги и ушел.
Ротмистр сел на его место и сказал Грише вкрадчиво:
— Ну-с, молодой человек, расскажите-ка все, что вам известно о Редале.
— А что мне известно о нем? Ничего особенного.
— Расскажите о неособенном.
Жандарм вынул из рейтуз серебряный портсигар, щелкнул крышкой с золотыми монограммами на ней, вынул папиросу, не спеша закурил.
В комнате запахло приторно сладко. Табак был, видно, надушен.
— Итак?
— Мне известно, — проговорил Гриша, — что Оттомар Редаль работал слесарем на заводе сельскохозяйственных орудий. Он латыш. Поэтому мы с ним мало говорили. Я по-латышски плохо говорю, а он по-русски тоже не очень-то хорошо.
— Так-так-так.
Ротмистр затянулся поглубже, выпустил дым колечком и внимательно проследил за его полетом к потолку.
Рыжеватые его усы тоже были завиты колечком; голубые — почти одного цвета с мундиром — глаза глядели как будто рассеянно.
— Нам все известно, молодой человек!
Он внезапно вскочил, подбежал, звеня шпорами, к Грише — так близко, что стали видны тоненькие кровавые жилки на белках его выпученных глаз.
— Мы все знаем! По какой причине исключен из реального училища?
— Взял без позволения серную кислоту в физико-химическом кабинете.
— Для каких целей?
— Хотел вытравить кислотой инициалы у себя на коньках.
— Ах, невинность какая! Ну прямо ягненочек! Не лгать! Отвечай быстро: какие газеты читал Редаль?
— Не знаю.
— То есть как это «не знаю»? Жил в одной комнате и не знаешь?
— Не интересовался.
— «Не интересовался»… Допустим. Но видел! Газету «Звезда» видел?
— Нет.
— Редаль получал «Звезду» до самых последних дней.
— Не знаю. Я не видал этой газеты.
— Вот мы и проврались, молодой человек. «Звезда» выходила на законнейшем основании, с разрешения правительственной цензуры. Так что и скрывать нечего!
— Я и не скрываю. Я просто не интересуюсь, кто какие газеты читает.
— О чем говорил с тобой Редаль? — закричал ротмистр.
— О чем… я даже затрудняюсь ответить.
— А ты говори правду! Одну правду, тогда и затруднений не будет. Затрудняется человек тогда, когда он хочет придумать, как бы половчее соврать. Так, что ли?
— Нет, я затрудняюсь потому, что мы говорили о вещах, ни для кого не интересных: о том, что надо к ужину картошки начистить, печку растопить… дров наколоть.
— Но-но-но! — заорал ротмистр. — Ты у меня не финти! Ты не дури со мной, миленький! Что говорил Редаль о политике?
— Ничего.
— Ни одного слова?
— Нет. Ни одного.
— А откуда ты знаешь? Может быть, он где-нибудь и говорил о ней?
— При мне ничего не говорил.
— Значит, при других говорил? А кто эти другие? Кто у него бывал?
— Бывали его товарищи с завода.
— Фамилии?
Ротмистр вернулся к столу, схватил перо:
— Фамилии?!
— Фамилий я не знаю.
— Не интересовался?
— Не интересовался.
— Э-э, друг милый, — протянул ротмистр и оглядел Гришу с ног до головы, — из тебя же и гусь выйдет со временем! Я уж вижу, что ты за фрукт.
Он развалился на кресле за письменным столом, вынул из кармана никелевую крохотную пилку — занялся своими ногтями. Ногти были розовые, крытые лаком.
— Ты, брат, фрукт! Но меня не проведешь. Дуракам можешь голову морочить, а мне — нет, не получится.
Ротмистр спрятал пилку, вскочил и заорал неистово, стуча по столу кулаком:
— О чем говорили на сборищах у Редаля? Быстро!
— Да они больше песни пели, пиво пили… на гитаре играли.
— Какие песни? «Проснитесь, люди труда»?
— Нет, другие… они по-латышски пели — что-то на веселый, плясовый лад. Да я и не оставался в комнате — когда они начинали пить, я уходил. Я не пью пива.
