Лев Разгон - Шестая станция
«…»………. 1926 г.
СЛУЖЕБНАЯ ЗАПИСКА
Ясным и безмятежным почерком такой же красоты, как и шрифт, Виктор Петрович Солодухин просил соответствующие организации отпустить в уезд рабочего Павла Коренева, дабы снять с него «письмофотограмму жизни». Так и было сказано: «письмофотограмму». Это слово было незнакомо даже всезнающему Юре Кастрицыну. И это оказалось концом пижона в мохнатой кепке и с вечной ручкой. Юра, Петя, Гриша Варенцов пошли с ним знакомиться, потому что такого бюрократа они еще и не видели! А Гриша Варенцов не поленился позвонить в Новую Ладогу. А этот «спецкор» у них и не работает, а просто так: когда напишет заметку, а когда и нет. И там над ним смеются только. В общем, никакой «письмофотограммы» ему с Пашки сиять не удалось, мгновенно он исчез со стройки, Пашка отдал Юре галстук, и через неделю об этом перестали вспоминать. А Антон тогда подумал, что напрасно над этим только смеются, что ничего смешного нет в том, что коммунар захотел как-то возвеличиться над другими, выскочить вперед, стать повыше… Сегодня с него «письмофотограмму» снимать будут, завтра он станет смотреть на всех рыбьими глазами и никого не узнавать… Но Антон промолчал — и так все думают, что он с Павлом не дружит, какой-то зуб на него имеет.
Павел все же поехал в Новую Ладогу. Газета про него так и не написала, но Коренев заладил частенько ездить в уезд. И на воскресные дни и на праздничные уезжал. Никто у него не спрашивал, зачем ездит. Может, у него там такое же «срочное дело», как у Мишки в Близких Холмах? Но не похоже — никогда он не одевался получше, напротив, всегда одевал старое, в чем на работу ходил…
Антон Перегудов, по прозвищу «Горемыка», перебирал иногда все причины, по которым Паша Коренев ездил в уезд. Но ему и в голову не могло прийти, что Коренев навлечет на всю их комсомольскую коммуну неизгладимое пятно позора и бесчестия.
Ежевечерний шум в ячейке кончался. За стеной, в пионерской комнате, давно уже перестали петь и стучать волейбольным мячом. Кастрицын с Точилиным, сидя на подоконнике, уже второй час играли на драной, старой доске в шахматы и кричали друг на друга дикими голосами, ссылаясь на каких-то заграничных шахматистов: Рети, Торре, Ласкера… Уже самые упорные покидали ячейку, а Павел Коренев все стоял у стены и разглядывал стенгазету, будто впервые увидел. А она уже вторую неделю висит… Антон удивленно смотрел на него: ведь всегда в это время Павел уже спать ложился… Почему он так поздно торчит в ячейке и ждет, — когда все уйдут? Но, видно, Павел потерял надежду, что он может дождаться, когда Варенцов останется один. Он подошел к столу, сел на табуретку и решительно сказал:
— Гриша! Я на другое производство перехожу, так мне что, здесь открепление брать, в ячейке?
— Другое производство? Где же здесь, на Волховстройке, другое производство?
— Так не здесь. Я перееду в Новую Ладогу. Там буду работать. И жить.
— Где же там ты работать будешь?
— На заводе. Такой маленький механический завод. Слесарем.
— А с комсомольцами ты там говорил?
— Да там нет ячейки. И комсомольцев нету. Я один буду. Ну там в укоме стану на учет.
— А чем же, Паша, тебе у нас не понравилось? Живешь в коммуне, за год два разряда получил… Или есть у тебя там в городе кто?
— Ну, есть…
Антон не выдержал. Ведь врет! Нет у него там никакой такой любви! Не одевался бы в грязное, в рабочее, если бы на свидание с девушкой ездил!.. А разговор Коренева с секретарем привлек внимание всех, кто был в ячейке. Кастрицын и Точилин даже в шахматы перестали играть. Точилин соскочил с подоконника, подошел к столу и вмешался в разговор:
— Так, значит, Павел, земляком моим хочешь стать? Так это на какой же механический завод ты поступаешь? Что-то я не припомню у нас в Новой Ладоге таких заводов…
— Ну он такой — ремонтный… Машины ремонтирует разные, насосы…
— Мамочки! Так это уж не Клейна ли завод?
— Ну, Клейна. А что? Какая разница?
— То есть как — какая разница? Это же частный завод! Ты на нэпмана будешь работать!
— Я же не в нэпманы иду, а в рабочие. Там профсоюз есть, охрана труда, все как надо… Раз государство разрешает частникам заводы иметь, значит, и рабочим разрешает работать там. Как я был здесь слесарем, так и там буду слесарить. Чего ты вяжешься?! Все по советским законам, все правильно…
— Предатель!.. — У Антона это слово вырвалось как-то само собою, как бы независимо от него… Да, предатель! Он не знал, как это сказать, как выразить, но твердо знал: Пашка — предатель!
— Ну ты, пацан третьеразрядник! С твоей квалификацией только на обдирке стоять! Куда тебя возьмут такого?!
Вокруг стола Варенцова уже стояли все ребята, что еще не ушли из ячейки. Варенцов встал из-за стола.
— Постойте, ребята! Это правда, Коренев, советский закон разрешает частным лицам открывать такие мелкие предприятия, разрешает держать рабочих, профсоюз следит, чтобы этих рабочих не эксплуатировали, чтобы соблюдали все советские законы. Тут ты прав. Ты нам только скажи: зачем ты бросаешь стройку, гордость нашу, и переходишь на какой-то маленький частный заводик? Бросаешь товарищей, коммуну бросаешь, едешь в чужой тебе город работать на частника… Зачем ты это делаешь?
— Ну «зачем, зачем»?! Чего ты его, Гришка, спрашиваешь? За деньги! Вот за что он нас бросает! За большие деньги!
— Молчи, Горемыка! Не перебивай его! Пусть скажет…
— А чего говорить, чего говорить? Конечно, платит хорошо. Буду у него по седьмому разряду… Это что: грешно рабочему у частника деньги своим горбом выколачивать, так, что ли? Что я, должен Горемыку слушать, дурня этого?
— Совесть свою, Павел, надобно слушать, ежели она у тебя есть. А ты не подумал вот про что: государство тебя полгода учило, платило мастеру десять рублей в месяц за тебя, тебе платило двадцать два рубля, давало общежитие, ну все делало, чтобы вышел из тебя грамотный и квалифицированный рабочий. А когда научился, ты государство бросил и ушел к частнику. Станешь работать, чтобы ему в копилку доход от твоего труда шел, а не в государственную копилку; на общее наше рабочее дело… Вот ведь как получается…
— Значит, по закону не имею права? Так выходит?
— Наверное, по закону право имеешь. Это мы пойдем в рабочком, спросим у Степаныча. Наверное, имеешь. Профсоюз тебе, надо думать, разрешит. Но ты же комсомолец?
— А что?
— А то, что у нас, в комсомоле, тоже есть законы. Чтобы жить по коммунистической совести. Тебя силком в наш союз и не загоняли. Ладно, Коренев. Вот в пятницу на комсомольском собрании мы и обсудим твой вопрос, пусть ребята скажут: прав ты пли пег…
Коренев что-то еще хотел сказать, по передумал. Он сжал кулаки, резко повернулся и стремительно вышел из комнаты. Вслед ему смотрели глаза людей, которые только что, вот еще несколько минут назад, были его друзьями, товарищами, товарищами навсегда, на всю жизнь… И испуганно глядел вслед Павлу Кореневу Антон. Да, не любил он Павла, не всегда ему верил, но никогда ему в голову не могло прийти, что можно так спокойно и стремительно уйти, самому уйти из их общей, комсомольской жизни… Сам Антон не мог бы такое пережить, ему до сих пор страшно вспоминать день, когда он переступил совесть — купил у частника толстовку… Но он тогда не скрыл, что стыдно ему, и он готов был эту проклятую толстовку выбросить…
И в наступившей тишине, такой тишине, какая бывает, когда несчастье произошло, смотрел вслед Кореневу секретарь ячейки Григорий Варенцов. Он знал — навсегда уходит Коренев из их жизни, из комсомола. Уже несколько лет выбирают Варенцова секретарем ячейки, и множество ребят принимал он в комсомол, и каждый раз у него возникало радостное и славное чувство: прибавилась их комсомольская компания, еще одним другом у него стало больше… А это, это было впервые… Впервые он не приобретал, а терял. И это было горем. Ему нужны были сочувствие и близость товарищей. И, как бы понимая это, стали вокруг него Петр Столбов, Юрий Кастрицын, Саша Точилин, Антон Перегудов… Нет, эти не изменят! Эти с ним будут навсегда!
Дневник
Антона никто в историки комсомольской коммуны не выбирал и не назначал. И вообще никто не думал заводить такую историю. Когда выбирали совет коммуны, кто-то предложил секретаря выбрать… Но все на него обрушились за бюрократизм. И решили: никаких протоколов не вести, а завести дневник коммуны и чтобы каждый записывал в нем все события, происходящие в коммуне и достойные увековечения. Завести дневник поручили Антону. Он это сделал со всей аккуратностью. Купил на станции Званка хорошую общую тетрадь в клеенчатой обложке. На первой странице крупно и красиво написал: «Дневник комсомольской бытовой коммуны». Потом долго-долго сидел над ней и сделал в дневнике первую запись:
* * *«Сегодня открылась наша комсомольская коммуна. Вот список ее членов:
