Лев Разгон - Шестая станция
На шведских судоходчиков гибель «Вальтера Холькена» не произвела особого впечатления. И не то бывало… А вот на Волховстройке это показалось сначала настоящей катастрофой. Но выяснилось, что уже ничто не может повредить пуску станции. Четыре новых генератора строили на «Электросиле», вспомогательное оборудование тоже берутся делать на советских заводах. Нет, уже Волховская станция не зависела от капиталистов!..
…Вот она, наша красавица!.. Перед плотиной — огромная замерзшая равнина разлившейся реки. С водоспуска низвергается кипящий желтый водопад. Отсюда не видно, как внизу, в бетонных гнездах, бешено крутятся турбины, как стальные валы вращают оплетенные проводами якоря генераторов. Высокие железные опоры несут тяжелые медные провода, и по ним туда, в Питер, к фабрикам и заводам, каждую секунду, минуту, час за часом и день за днем — безостановочно! — уходят потоки волховской энергии. И это сделано ими!
— Сашка, помнишь?.. Ничегошеньки этого не было! Веду ребят с Тихвина, рассказываю им всякие байки про станцию, а как посмотрел на пустую реку да как подумал, что нам все надо построить, внутри даже замерло! И верю во все, что говорю ребятам, а в голове не укладывается! А сейчас знаю — приедем мы на эту Свирь, и там такая же река и берега пустые, и начинать будем на пустом месте… А уже ничего не страшно! Все по-другому! Да и мы-то, ребята, другие!.. А?
Грише Варенцову никто не ответил. Наверно, каждый вспоминал, каким он пришел сюда…
Здесь кончилось время мальчишеское и началось другое. И это другое тоже кончается, и впереди еще столько неизведанного, интересного!
— Ладно, философ! — Юрка Кастрицын вскочил со скамейки. — Пошли, что ли, в контору. Зайдем к самому Графтио и у него точно узнаем: когда едем на Свирь! И утверждены ли списки? А то ведь мы тут размечтались, а старик, может, уже прошелся по спискам толстым красным карандашом… И против фамилий некоторых товарищей — ну, там Варенцова какого-то или Точилина — написал три буквы: Э. Н. и О… Как вы думаете, что это значит?
Точилин схватил Юру за шею, пригнул его голову и прошелся пятерней по его рыжим волосам — от затылка ко лбу.
— Нет, братишка! Про Александра Точилина Графтио еще ни разу не говорил: «Это не орел!..» А вот про рыжего экскаваторщика, который однажды ковш оборвал, он такое сказал!.. И еще ему это припомнит!.. Давай пошли к Графтио!
А надо сказать, что это вовсе не простым делом было — пойти к Графтио спрашивать, кто поедет. Волховстроевских комсомольцев трудно было смутить, и не было еще на свете человека, которого бы они боялись… И Генриха Осиповича они никогда не боялись и смело вступали с ним в спор, когда добивались своего. А все же холодок пробегал у них по спине, когда на стройке появлялась высокая, слегка сутулая фигура начальника строительства. И это было тем более удивительно, что Графтио никогда не топал ногами, как это делал Пуговкин, не язвил ядовито, как Кандалов, не ворчал по-стариковски, как Омулев… Когда Графтио видел, что дело сделано плохо, небрежно, лицо его становилось страдальческим и брезгливым. Он отворачивался, безнадежно махнув рукой, и, шаркая ногами, уходил… А бывало еще хуже — когда он, уходя, ронял слова: «Да, это не орел!..» Большего ругательства у Графтио не было, и оно означало крайнюю степень презрения к недобросовестному человеку: халтурщику и бузотеру… И эти слова уже запоминались навсегда, как запомнил их Юра Кастрицын в тот черный день, когда он решил перегнать своего старого и опытного сменщика и запорол экскаватор…
Конторские уже разошлись. Перед кабинетом Графтио, в маленькой приемной, секретарша вшивала в папку бумажки. Наверно, последние бумажки за этот необыкновенный год окончания строительства… На вопросительный взгляд комсомольцев она ответила: «Отдыхает Генрих Осипович». Действительно, в приоткрытую дверь было видно, как на кушетке спит Графтио, положив под голову свой толстый портфель. Рабочий день строителя Волховстроя начинался рано, в темноте, и длился не меньше семнадцати-восемнадцати часов… После обеда Графтио ложился на час отдохнуть у себя в кабинете, и в этот час никто не решался беспокоить старого и очень уставшего человека. Комсомольцы молча смотрели, как спит Графтио, положив голову на жесткий портфель, его длинные ноги не помещались на небольшой клеенчатой кушетке… Ребята уже было тихонько повернулись, чтобы на цыпочках, неслышно уйти, как Графтио открыл глаза, машинально посмотрел на ручные часы и сразу же приподнялся.
— О! Молодежь волнуется перед Новым годом! Сейчас они старого Графтио трясти будут, уговаривать, наверно, в «Синей блузе» играть… Так, что ли, Варенцов?..
— Да нет, Генрих Осипович… Мы насчет Свири… Чтобы всем комсомольцам прямо вот так и двинуться… Ну, вместе… Мы тут вместе работали, вместе и поедем строить Свирь… Списки составили, подали в контору.
— Дела идут, контора не пишет, — вмешался Кастрицын.
— Напишет, напишет, — примирительно пробормотал Графтио.
Сон уже с него сошел, он сел за стол и, прищурившись, оглядел заполнивших его крошечный кабинет комсомольцев.
— Понимаете, товарищи, это ведь не экскурсия, не прогулка. Начнем на Свири от нуля. Как когда-то здесь, на Волхове, начинали. Да начнем по-новому, по-другому. Главное — есть кому строить, вот в чем дело! Ну чего вам, Точилин, делать сейчас на Свири? Вы монтажник, монтируете генераторы. На Свири еще до них ой как далеко!.. А здесь еще четыре генератора монтировать. Самим, без всяких там шведов… А вот Варенцов взрывник! Ему сразу же дело есть на новом строительстве. И Кастрицын со своим экскаватором туда сразу же переедет. Плотники поедут все — бараки и дома строить… Будет время — все соберетесь на Свири… А потом опять уезжать — кто пораньше, кто попозже… Вам, друзья, знаете еще сколько станций строить! Вы теперь строители — значит, кочевники… Всю жизнь будете кочевать… От одной реки — к другой, с одного конца России — в другой… И нет, я вам по секрету скажу, веселее этого дела! Приехали — глушь, пустыня, как при половцах было… А уезжаете — все залито светом, станция, город, заводы начинают строиться… Очень веселое дело — строить станции! Мне вот не повезло — уйму лет зря потерял… А вы счастливые! Вам еще строить!.. А хорош у нас Новый год сегодня, а? Открыли нашу станцию, поедем другую строить! Вот бы так всегда! Ну, с Новым годом!
На улице уже было совсем темно. Начала заметать поземка. Молча, не сговариваясь, комсомольцы зашагали в ячейку. Прощай, старая, милая, обшарпанная комната! Будут другие ячейки, другие комнаты, но уже никогда не будет такой!
— Что вы, черти, приуныли! — Юрка остановился, топнул ногой и взлетел на пень. Он сдернул с головы шапку, и его огненные волосы раздувал ветер.
Прощай, знакомая каморка,
Мне нечего тебя жалеть!
Везде есть свойская махорка.
Везде я буду песни петь!
— Везде, везде… Это точно. Ты везде будешь петь, — пробормотал Варенцов, пытаясь стащить Юрку с пня…
Но Кастрицын, отбиваясь руками и ногами, продолжал декламировать:
Ну, коммунисты, публика —
Все мыслят об одном:
Жила бы Совреспублика,
А мы-то проживем!
— Вот тут-то ты хоть сказал дело. Пошли торопить старый год! Тянется!.. Забыл, что ли, что здесь Волховстройка?
