Василий Ледков - Метели ложаться у ног
— Как же это ты, поганая женщина, не сказала мне сразу?! — таскала она по снегу Нину, поднимала за косы и бросала на снег с силой, неизвестно откуда и появившейся.
Нина вырвалась наконец из её цепких рук, стала на ноги и, размазывая по щекам слезы, поправляя волосы под сбившимся на спину капюшоном малицы, закричала, наступая на бабку:
— А ты сказала бы при ребенке?! Сказала?!
И опять заплакала, опять упала, так и не собрав растрепанные бабкой волосы; тыкалась лицом в сухой, слежавшийся снег, загребала пальцами; обессилев, притихла, не в силах подняться.
— Дура, — сказала где-то над ней бабка Ирина. — Ну… не плачь, дурная…
Она села рядом, положила голову Нины к себе на колени, гладила по голове, успокаивая:
— Чего уж теперь… дурная… Плакать теперь надо мне, матери. Значит, я уже прожила свою жизнь, значит, пора уж и мне… к сыну… к Микулу… А тебе надо жить. Не плачь. Тебе ещё жить. Иванка надо учить…
Потом она поднялась тяжело и, тяжело ступая, пошла. Шла к оленям. Нина смотрела на сгорбившуюся и словно бы похудевшую фигуру бабки Ирины, сливающуюся с полутьмой тундры, и жалела её в эти минуты так, как ни разу, никогда не жалела свекровь.
Над тундрой висело всё то же низкое, темное небо; пахло морозом и ягелем.
Была ночь.
21Нина твердо решила переехать в посёлок. Но куда своё оленье стадо девать, пока не знала. И Митька…
Она не хотела встречаться с ним — мешать чужому счастью. Но каждый раз, когда отправлялась в тундру осматривать капканы, упряжка Валея то здесь, то там вырастала у неё на пути, как из-под снега… и Нина не могла свернуть в сторону, в чём бы она накануне ни клялась. Потом Митька и Нина долго стояли под высоким небом тундры — им было хорошо. Хорошо оттого, что с неба падали освежающие прохладой снежинки. Оттого, что так велика была тундра и, сколько видел глаз, вокруг никого не было… Только жаль было каждый раз расставаться.
Не хотела встречаться с Митькой. Но… стоило ему выехать в тундру, олени словно бы сами по себе поворачивали к Сыра Хою, где ставила Нина капканы.
Хорошо ему было с Ниной. Только день был короток — Митька возвращался в стойбище поздно.
И все замечали в стойбище, что Митька полюбил в эту зиму охоту. Правда, патроны в его патронташе чаще оставались нетронутыми — охотился Митька пулей, он не терпел капканов, не выносил возни с ними. Но и песца не привозил в чум.
Видя неудачи мужа, Марина жалела его. Она знала, что Митька ездил далеко. Но когда он возвращался поздно и ложился, позабыв приласкать жену, Марине становилось обидно. Да что поделаешь? Человек устает…
В один из дней с Митькой стряслось непонятное что-то: вернулся с охоты злой, песца, как всегда, не привез — стрелял в трех, пули стороной пошли. На вопросы отвечал раздраженно. Марина видела Митьку таким первый раз.
— Что с тобой, Митя? — спросила она.
В ответ Митька схватил её за косу, повалил на латы и начал трепать.
— За что, Митенька?! Милый, за что?! Что с тобой?.. — заголосила Марина.
— Молчи, негодная! Растоптала все мои вещи, и удачи у меня теперь нет!
Марина замолкла: женщина всегда виновата… лучше молчать. Митька выпустил её косы, покорность жены обезоруживала его и прежде. Но на всякий случай прикрикнул:
— Приготовь сейчас же нибитензь![79]
Марина притащила торат — высушенный кусок оленьей прямой кишки, лоскут бобровой шкурки, несколько кристалликов ладана и всё это положила на сковородку. Насыпала в сковородку сухих древесных углей, оживила их, и чум наполнился непонятным, но приятным ароматом. Вскоре угли и ладан начали потрескивать, а торат стал щелкать, как кипящий жир.
— Готово, — сказала Марина и бесшумно удалилась на другую половину чума.
Митька вскочил и, нашептывая «кав-кав-кав, кав-кав-кав», перешагнул через сковородку с нибитензем трижды и каждый раз при этом поворачивался через левое плечо.
— Не смей больше перешагивать через мои вещи, поганая женщина, — погрозил он кулаком жене, закончив ритуал снятия грехов и погани со своих вещей.
Марина молчала. Что скажешь мужчине? Она была занята своими делами и на Митьку не смотрела.
— Убери! — раздраженно крикнул он, опустившись на постель, подвернув под себя ноги.
Марина вынесла сковороду из чума, внесла два мороженых сига и положила на стол.
— Ты что, нечищеной рыбой теперь меня будешь кормить?! — вспылил вновь Митька.
Марина виновато посмотрела на него.
— Я же не говорю — ешь…
Она взяла обе рыбины, подержала над пламенем. Сиги заслезились; жир капал в костер, запахло рыбой. Сняв кожу с рыбин, Марина положила их на стол. Митька улыбнулся. Но и за ужином, и весь вечер потом молчал. А когда наступило время ложиться спать, он всё так же молча лег и повернулся к жене спиной. Марина хотела погладить Митьку по голове, но он отбросил её руку. И опять ничего не сказал. Сердце у Марины сжалось. Она не могла понять, что случилось, А Митька за всю ночь так и не повернулся к ней. И ночь для Марины была холодной и долгой.
Утром поднялись поздно — когда небо через дымоход уже ввалилось в чум. Митька за ночь как бы оттаял, но говорил мало, и как Марина ни старалась заглянуть ему в глаза, не смогла — он отводил глаза в сторону.
А после завтрака, когда пригнали в стойбище стадо, Митька поймал четырех оленей, которых запрягал на празднества, и улетел в тундру. Уехал охотиться, как повелось у него за последнее время. Но на этот раз его отъезд встревожил почему-то Марину. Да Митька, однако, мужчина: что хочет, то и делает. Ему перечить нельзя.
22Весна ударила круто. На море лёд лишь начал темнеть, а у поселка Пэ-яха-харад, на реке, уже почернел основательно, появились огромные забереги.
Нина Паханзеда успела перевести свои аргиши через реку, поставила чум у поселка. А стойбище вместе с Паш Миколаем и Митькой Валеем осталось на тундровом берегу. Люди стойбища пасли оленей, мастерили полозья для нарт, шили легкие тобоки, чинили летние малицы, паницы, совики — не сидели без дела, ждали, когда река вскроется и пройдет ледоход. И лед тронулся. Река вспухла, вышла из берегов, через два дня стойбище переправилось по чистой воде на плотах и лодках в поселок, оставив оленье стадо на заречных пастбищах.
…Марина проснулась рано, словно кто-то её подтолкнул. Половина постели рядом с ней была уже холодной — она и не заметила, когда Митька ушел, в сердце почему-то повеяло холодом.
Неприятно скрипнула под напором руки деревянная дверь, прохладный, пахнущий росой ветер упруго ударил в грудь. Марина вдохнула полной грудью прохладу раннего утра и, сама не зная почему, пошла к берегу реки.
У воды скакали по гальке какие-то птички. Взгляд Марины скользнул по увалам, синеющим вдали, — она искала глазами стадо, которое сейчас должен был угонять в тундру Митька.
Солнце взошло давно над тундрой, но люди в поселке Пэ-яха-харад ещё спали. Дремали собаки. Шумело лишь море где-то за мысом Паханзеда, предвещая шторм; по безоблачному небу со стороны устья реки плыли медленно лебеди, неестественно белые, важные.
Взгляд Марины нащупал вдруг на тундровом берегу что-то живое. От песчаного берега как бы оторвалась черная палочка и поплыла к середине реки. Марина пристально следила за палочкой, подплывающей, увеличивающейся: «Может, Митька возвращается?»
Палочка выросла в лодку. «Наверное, Митька что-нибудь забыл».
Лодка уже перешла середину реки, видны уже были весла и раскачивающаяся фигура гребца. Сидевший за веслами оглянулся. Это была женщина. Марина даже плечи подняла от удивления: «Кто же это? Кого из женщин поселка занесло на тот берег ночью?»
С тундрового берега возвращалась в поселок Нина Паханзеда. И когда лодка ткнулась длинным носом в прибрежные камни, Марина побежала под кряж, к Нине, спросила:
— Где же это ты была? А я смотрю и никак не пойму, кто за веслами. Сразу и не подумала, что это ты.
Говорила спокойно, а под сердцем щекотала тревога: «Не Митькины ли следы повели её на тот берег?»
Нина вытащила лодку до половины на берег, воткнула в хрустящую под ногами гальку лапы якоря и, разогнувшись, посмотрела Марине в глаза. Она знала, почему Марине не спится…
— В нартах, за рекой, позабыла нерпичьи шкуры. За ними ездила. Скоро ведь на рыбалку, — сказала Нина спокойно, достала из лодки и показала связку шкур.
— А Митьку ты там не видела? — вдруг спросила Марина.
Взгляд Нины упал невольно на землю, щеки её загорелись.
— Видела правее наших вещевых нарт: он гнал оленей. Близко я его не видела…
— Наверное, ушел в тундру, к оленеводам, — подумала вслух Марина.
— Когда всё стойбище переправилось в поселок, я и не думала, что меня назначат к рыбакам. Видишь, назначили, — сказала Нина, волнуясь. — Вот и нужны теперь пимы-бродни. — Подумала о чём-то и спросила: — А ты не слыхала, когда на рыбалку тронемся?
