Александр Ященко - Хруп Узбоевич
— Ведь вот, Константин Егорович, — продолжал он, — не могу я равнодушно слышать милого щебетанья «та-та-циррр, та-та-циррр», когда эти малютки скачут по ветвям саксаульного куста или другого кустарника и, распустив веером свои хвостики, забавляются играми. Если бы не необходимость иметь несколько экземпляров из этой местности, кажется, никогда бы не решился убить эту славную пичужку.
— Или вот хоть эта филоскопочка, — он брал другую птичку. — Как их трудно разглядеть в ветвях высокой джидды, несмотря на постоянное «пи-ю, пи-ю», раздающееся в ветвях. Только истинный любитель природы поймет нас с вами, решающихся четвертными зарядами сбивать этих птах с их родных веток, ради желания иметь несколько экземпляров, как памятку о милой с ними встрече, о их родине и их интересной таинственной жизни. Ведь, если бы не наш брат-натуралист, много ли бы знали другие люди о жизни этих созданий? А, ведь, если не убьешь ее, не изучишь тельца и шкурки, то и век не узнаешь, что за удивительные творенья живут своей маленькой жизнью в густых ветвях порослей здешних степных рек и пустыней…
— Помню я, — говорил Николай Сергеевич в другой раз, разглядывая чучело какой-то красавицы, белой чапурки, — как я простаивал часами, чуть не по горло в болотах Оренбурга, наблюдая за жизнью и гнездованием одного маленького родственника этой цаплюги, нашей цапли — «волчка». Не один фунт крови скормил я полчищам комаров, докапываясь до тайн и секретов ее болотной семейной жизни. А вот теперь приходится то же проделывать с этими косматыми приятельницами. Эх, ты, славная цаплюжка! — добавлял он, поглаживая по молочно белой грудке цапли.
— Я, пожалуй, еще более ужасный хищник, — отвечал ему иногда Константин Егорович, потому что, кроме ужасного удушения своей добычи запахом цианистого калия, иной раз вынужден бываю чуть не живьем прикалывать жуков к пробке расправилки. Впрочем моя любовь к своим убитым насекомым, в которой вы, надеюсь, не сомневаетесь, не распространяется до поцелуев, которые вы расточаете своим птицам и зверькам. Поцелуи, да еще моих губ с шатром таких усов, пожалуй, нанесут существенный ущерб красоте этих созданий, стирая налет или чешуйки их нежных покровов.
Кроме пересмотра добычи и более тщательного укладывания ее в ящики и банки, оба натуралиста еще занимались и письменной работой. Из их разговоров я убедилась, что они вели дневники своих экскурсий, а равно отмечали время и место добычи того или другого экземпляра. Один раз я даже узнала одно интересное обыкновение отмечать животных особыми значками. Это явствовало из слов Константина Егоровича:
— Николай Сергеевич, вы ошиблись: поставили кружок с крестом вниз а ведь, это молодой петушок. Речь шла о какой-то куропатке.
Николай Сергеевич подошел и подрисовал крест наверх, а нижний зачеркнул. Когда я издали взглянула на один из брошенных листков, то, действительно, увидела кое-где какие-то значки, состоящие из кружков, и стрелок[24].
Однако занятия моих хозяев не ограничивались только собиранием четвероногих, пернатых и других творений. Они часто возились еще с какими-то ящиками и банками, из которых вытаскивали завернутыми в тряпки рыб, ящериц и змей. Эти животные сохранялись в жидкостях, из которых одну я знала по ее запаху водки, знакомому мне еще по кладовой, другая же отличалась противным запахом: ее звали формалином, — и я, памятуя речи Константина Егоровича о пахучих белых кусочках, не решалась даже близко подходить к банкам с пахучей жидкостью. Оказалось впоследствии, что запах этой жидкости не был опасным. Между прочим, я уразумела, что мое обиталище было не что иное, как ящик, служивший помещением той банки, в которую складывалась добыча дня, требовавшая сохранения в спирте или другой жидкости. Разумеется, я не желала более попадать в такую банку, ни в пустую, ни с жидкостью.
Иногда хозяева мои куда-то уходили, и я оставалась одна. Они уходили не на экскурсию. Это было видно из того, что они оставляли принадлежности охоты — ружья, сачки, сумки и т. д., да к тому же я узнавала многое из разговоров. Они уходили в это время к кому-нибудь из знакомых в городе. Я не упомянула бы об этом, если бы эти прогулки моих хозяев не привели к одному событию, которое имеет большое значение для моих воспоминаний. Мне вернули мое имя «Хруп», и вот как это случилось.
Как-то раз, вернувшись из подобной прогулки, Николай Сергеевич обратился ко мне с такой речью:
— Ну, Узбой, твое имя приходится менять, так как один знакомый посоветовал мне назвать тебя более подходящим именем, оказывается, уже существующим в крысином календаре имен. Он сказал, что у одного его дальнего приятеля была умная крыса, которую он сам видел, когда ездил в Россию. Эту крысу, которой все удивлялись, звали Хрупом. Это имя мне нравится! Полагаю, что и ты не менее удивительный экземпляр, если сумел попасть на Узбой, поэтому отныне твое имя Хруп, а чтобы ты не огорчился потерей старого имени, то пусть ты будешь Хруп Узбоевич.
После этого оба приятеля меня звали или Хрупом, или Узбоичем, или Хрупом Узбоевичем, и только Джума упорно звал меня Узбоем. Это название ему нравилось больше, да, видимо, было ему и роднее. Что касается до меня, то я чуть не подпрыгнула от радости, когда узнала, что вести обо мне — я не сомневалась, что речь шла именно обо мне — достигли и здешних краев. Как широко распространяется слава!
Слава! Пригодно ли это слово для существа, не имеющего и признака возможности заявить о себе открыто. О, как мне хотелось в это время крикнуть человеческим голосом:
— Да, ведь, это я — тот Хруп, о котором пошла так далеко молва, это я — тот удивительный «крыс», который услаждал присутствием старость седого лесника. Это — все тот же Хруп, которого судьба загнала на Узбой, и, может быть, еще загонит куда-нибудь далее, даря все новыми и новыми именами!
Но… мне оставалось только радоваться возвращению законного имени, а теперь остается это запечатлеть в своих воспоминаниях.
Будь же философом, новорожденный Хруп Узбоевич, и учись переносить в молчании такие трогательные моменты, как весть о распространении твоей славы!..
Наконец, из разговоров двух приятелей я узнала, что они собираются в горы. Что же будет со мной? Если потеря свободы не была мне слишком тягостна, то это объяснялось чудными уроками, за которые я считала всякую беседу близ меня о живых существах и о их положении в природе. Но с уходом моих хозяев эти уроки должны были прекратиться, и я обрекалась бы на одиночество, на полное одиночество, так как, кроме моих приятелей, да Джумы, из живых существ жила здесь только в сетчатом ящике одна ядовитая змея «Эхис», привезенная живьем с Узбоя.
Ни крыс, ни даже мышей я не видела и объясняла это только тем, что здание было недавно выстроено, и мои родственницы, не видя в нем ничего привлекательного, еще не успели его заселить. О существовании здесь домовых животных — крыс, мышей и даже обыкновенных тараканов, прибывших с людьми из России, я, впрочем, слышала, но от этого мне не было легче.
Какова же была моя радость, когда я подслушала разговор в другой комнате, где пили чай мои приятели! Этот чудный разговор я привожу целиком.
— Как же мы поступим с Хрупом? — спрашивал Константин Егорович.
— Я думаю — отдать его здесь кому-нибудь на время.
— Да кому?
— Этого я еще не решил, да, ведь, найдутся же люди?
— А по-моему — взять его собой: все же Джуме развлечение, когда будет один на бивуаке!
— Взять — отчего не взять! Да где держать-то будем: баул-то, ведь, теперь будет нужен?
— А, что-нибудь да придумаем, — сказал Константин Егорович.
— Ну, придумайте, — тогда возьмем.
Как же мне хотелось, чтобы Константин Егорович что-нибудь да придумал! Я охотно помогла бы ему в этом, если бы была в силах.
Весь этот день — разговор был утром — я провела в трепетном ожидании и вслушивалась в беседу моих хозяев, которые, увы, упорно говорили о совершенно иных вещах.
Наконец, сомненья кончились: я еду! От этой мысли, застигнутая врасплох, я так возликовала, что в полном смысле свалилась на пол с крышки ящика, где сидела, подслушивая разговор.
На шум вошел Николай Сергеевич и сказал:
— Что это с вами, Хруп Узбоевич? Неужели на вас так подействовало наше решение взять вас с собой? — и он, поправив мою цепочку, усадил меня на место.
Ах, как он был прав!
Меня решено было посадить на вьюк, в надежде на мою достаточную прирученность. Конечно, цепи с меня не снимали, и мне надлежало быть прикрепленной к деревянному выступу вьючного седла.
Хоть опять в противной банке, но только бы в новые места и с вами, дорогие учителя!
Приятели занялись приготовлениями. Решено было ограничиться двумя ишаками под вьюки и одним запасным на случай. Провизии взяли на неделю. Между прочим, я услышала, что берут баранью ногу, «крепко посоленную и прожаренную», так как, по словам Константина Егоровича, иначе в этих местах мясо быстро испортится. И эту ногу рассчитывали съесть не позже трех дней. Появились опять сумки-хуржуны и ящики. Мои ящик приобрел вновь свою банку, которую неполно налили спиртом. Меня временно «приковали» к какому-то вбитому в стену гвоздю.
