Александр Ященко - Хруп Узбоевич
Слушая это повествование, я невольно вспоминала поляну с благоухающими ночными цветами, где моя охота за ночными бабочками чуть не стоила мне жизни.
— А вот этот субъект, — продолжал мой учитель — попадается мне впервые. Хоть он и неказист с виду, но займет почетное место в моей коллекции. Мы его непременно отошлем с некоторыми другими для определения в Германию, где живет специалист по этим интересным паукам. А тебя, сударыня, придется отослать в Англию для той же цели, — сказал Константин Егорович, излавливая какую-то странную ночную бабочку.
— А! Почтенные знакомые! Пожалуйте, пожалуйте! Мы вами лично займемся по зиме: вы по моей части. Надеюсь, среди вас и мне удастся найти новый вид. Назвал бы я его в честь тебя, Узбой, Clerus Usboji, или Clerus Usbojenzis[20], но это введет, пожалуй, других натуралистов в заблуждение: подумают, я нашел его на Узбое, а их как раз там-то я и не находил.
И говорил, и говорил мой учитель. — Словно ручей текла его тихая речь, точно он, действительно хотел поучать меня.
Скажите же по правде, разве не интересны были эти беседы среди ночного мрака, разбитого лучами ярко горящей лампы, в одиноком вагоне, стоявшем на запасном пути какой-то станции по дороге в Ашхабад?
Наконец, Константин Егорович оканчивал свое занятие, тушил лампу и укладывался спать, к великому моему огорчению: я же готова была не спать всю ночь, лишь бы не прекращались эти чудные, поучительные уроки.
На утро обыкновенно вагон после какой-то возни и катанья взад и вперед устанавливался в ряды других таких же вагонов, и поезд мчался дальше.
Наконец, мы прибыли в город, о чем я могла судить по восклицанию Джумы:
— Ашхабад!
XXIII
«Хоромы» натуралиста. — Убийцы или друзья? — Хруп Узбоевич. — В горы! — Уроки продолжаются.
Шум и толкотня, сопровождавшие наше прибытие, были невообразимые. Весь багаж моих хозяев был вынесен из вагона и уложен на две большие телеги о двух колесах, которые звали здесь «арбами».
Я их потом не раз видела в разных городах здешних краев. Я не сказала своевременно, что багаж моих путешественников, лежавший на вьюках в Узбое, был только частью большого экскурсионного запаса, который поджидал двух натуралистов на той станции, к которой мы в свое время добрались после приключений на Узбое.
Арбы доставили багаж и меня с Джумой в какое-то просторное здание города. Натуралисты прибыли раньше в четырехколесном экипаже. Это здание видом напоминало хижину туземца, то есть было без крыши или, вернее, с плоской крышей, но, кроме этого общего признака, оно значительно отличалось от хижины туземца чистотой отделки и значительными размерами. Возле него виднелся большой сад, усеянный лиственными деревьями. Сад был окружен гладкой глинобитной стеной, а внутри его виднелись выкопанные рядами канавы с какими-то воротцами, перегораживавшими их местами. Это, как я узнала, были маленькие искусственно выкопанные канавы, арычки, сообщавшиеся с более значительными, тоже копанными, каналами города — арыками. Из последующих бесед я узнала, что вся древесная растительность здешних мест являлась человеческим насаждением, без которого город имел бы унылый вид, каким отличались другие селения в плохо орошенных местах пустыни.
Остальные здания города были большею частью схожи с строением, где мы поселились, и только некоторые дома напоминали обычные для меня городские постройки[21]. — Ну, как вам нравится мое логовище? — спросил Константин Егорович своего спутника.
— Ничего, жить можно! — ответил Николай Сергеевич.
— Экий вы избалованный, посмотришь! Хотел бы я послушать ваше мнение о здешнем обитании, если бы я вам показал его в мое первое появление здесь, когда я прибыл чуть не с первыми верблюдами. Нет-с, батенька мой, это настоящие хоромы, пожалуй, даже слишком важные для такого натуралиста-коллектора, как я.
Я нашла помещение также заслуживающим названия «хором», так как оно состояло из прихожей и двух прекраснейших комнат с прекрасным деревянным полом. Впрочем, нетребовательность их хозяина видна была сразу, по отсутствию какого-либо признака мягкой мебели. Все было просто, но чрезвычайно аккуратно и чисто. Во второй комнате, очевидно, рабочем кабинете хозяина, перед большим просторным, светлым окном стоял большой деревянный белый стол, уставленный разными банками с мелькавшими в них всевозможными мелкими животными. Тут же лежали ящики с насекомыми, наколотыми на булавки.
— Откуда у вас эта найя? — спросил Николай Сергеевич, разглядывая разинутую пасть отвратительной змеи, пристроенную в качестве комнатного украшения на деревянной висящей дощечке.
— Вы говорите про здешнюю очковую змею? — переспросил Константин Егорович. — Это памятка моего приключения, которое могло окончиться весьма неприятно для меня. Я бродил в одном из здешних ущелий с одним сачком, как вдруг видел ползущую по откосу оксианку[22]. Я тотчас же начал бросать в нее камни, но, не попадая хорошо, только раздразнил эту полутора-аршинную гадину. Она повернулась и с откоса поползла прямо на меня. Нечего греха таить: я повернулся и, бросив тяжеловесный камень, побежал прочь. Однако тут же споткнулся и упал. Разумеется, я не мог ждать ничего хорошего от разозленной гадины и считал себя уже погибшим от предстоящего смертельного ее укуса. Но, вскочив, с радостью увидел, что был спасен: змея яростно извивалась около камня. Последний бросок мой был так удачен, что камень придавил змею около хвоста, и она старалась из-под него выбраться. Конечно, я не стал дожидаться и тут же добил змею другими камнями. Вот теперь она в качестве трофея и красуется на моей стене, напоминая мне о необходимости быть всегда осторожным.
— Славный экземпляр! — сказал Николай Сергеевич. — Посмотрите, какие чудные ядовитые зубы и эти запасные рядом с ними.
— Чудного в них мало, а что крупные — это верно. Я полагаю, что они и теперь еще страшны, так как яд и высохший не перестает быть опасным.
Все это я слушала, сидя у своего ящика, поставленного в груде других вещей в углу комнаты. Наконец, и на меня обратили внимание.
— Ну, Узбой! Где же тебя поместить? — сказал Николай Сергеевич и, подумав, приладил возле окна какой-то большой табурет, отодвинул стол немного в сторону и поставил на табурет мой ящик, в котором, кстати сказать, я путешествовала уже без банки. К табурету он приставил еще какой-то ящик, и получилось нечто вроде лестницы: новый ящик, табурет, мой ящик и подоконник. Цепочку мою приладили к петле замка от ящика. Таким образом я могла, по желанию, спрыгивать чуть не на пол и забираться на окно. В мой ящик подстилки не клалось никакой, так как внутри его, где помещались когда-то круглые банки, было все подбито войлоком.
Вскоре все мы водворились каждый в своем месте: мои хозяева — в другой комнате на кроватях, я — у окна а Джума — где-то в передней. Здание, таким образом, стало жилым повсюду.
Началась новая для меня жизнь, продолжавшаяся впрочем, не более недели, так как вскоре наступили новые события, о которых скажу ниже.
Мои приятели, хозяева, занимались обыкновенно переборкой материала из собранных животных, и я тут впервые узнала, что те убийства и умерщвления, которыми они занимались, были далеко не то, что можно подразумевать под этими названиями. Я даже начала смотреть потом на такие поступки моих хозяев с каким-то почтением, так как скоро поняла, что оба натуралиста не переставали любить тот мир, где они занимались как будто уничтожением. Они даже относились с какой-то любовью, сначала малопонятной мне, к трупам убитых ими животных. Мне скоро уже не казалось странным, что Николай Сергеевич, рассказывая кому-нибудь про добычу какой-либо птички, любовно глядел на трупик ее, лежавший в его руках, и нежно перебирал какие-нибудь ее перышки. Иногда он входил в какое-то особенное одушевление и восторг и даже целовал головку пташки.
— Ах ты, моя славная скотоцеркочка! — говорил он иногда, поглаживая обработанную им шкурку крошечной птички. Это уж были собственные названия Николая Сергеевича, вроде оксианка, мотацилка, взятые им из чуждого мне языка[23].
— Ведь вот, Константин Егорович, — продолжал он, — не могу я равнодушно слышать милого щебетанья «та-та-циррр, та-та-циррр», когда эти малютки скачут по ветвям саксаульного куста или другого кустарника и, распустив веером свои хвостики, забавляются играми. Если бы не необходимость иметь несколько экземпляров из этой местности, кажется, никогда бы не решился убить эту славную пичужку.
— Или вот хоть эта филоскопочка, — он брал другую птичку. — Как их трудно разглядеть в ветвях высокой джидды, несмотря на постоянное «пи-ю, пи-ю», раздающееся в ветвях. Только истинный любитель природы поймет нас с вами, решающихся четвертными зарядами сбивать этих птах с их родных веток, ради желания иметь несколько экземпляров, как памятку о милой с ними встрече, о их родине и их интересной таинственной жизни. Ведь, если бы не наш брат-натуралист, много ли бы знали другие люди о жизни этих созданий? А, ведь, если не убьешь ее, не изучишь тельца и шкурки, то и век не узнаешь, что за удивительные творенья живут своей маленькой жизнью в густых ветвях порослей здешних степных рек и пустыней…
