Николай Федоров - Тучков мост
— А где ты была-то?
— Где, где… Не все ли равно. У подруги задержалась. Ну договорились?
Совсем мне не хотелось идти сейчас к Олиным родителям и врать про какой-то день рождения. Просто бы так посидеть с ней на лавочке, поговорить. Но отказать Оле я не мог.
— Ладно, — сказал я. — Придумаем что-нибудь.
— Тогда пошли? Или, хочешь, посидим пять минуточек? Теперь уже не страшно.
— А что? Можно и посидеть, — сказал я равнодушным голосом. — Я не тороплюсь.
Мы сели на скамейку — я на краешек, Оля посередине. Она зябко поежилась и сказала:
— Только дай мне свою курточку, а то я замерзла ужасно.
— Конечно, возьми, — сказал я, поспешно стягивая с себя куртку и передавая ее Оле.
— Ну накинь. Видишь, я рук не могу оторвать: холодно.
Я встал и, шагнув к Оле, набросил куртку ей на плечи.
— У-у, хорошо! Тепленькая какая. Ну сядь, что ты встал столбом.
Я сел. Теперь уже совсем близко. Вцепившись в край скамейки, я боялся пошевелиться. Мне хотелось сказать Оле и про портрет в музее, и про то, что недавно видел ее во сне — будто она в зоопарке стоит возле белого медведя и кормит его из рук апельсинами. Я еще много всего хотел ей сказать, но слова застряли в горле, и я молчал, как истукан.
Оля поежилась, поплотней завернулась в куртку и сказала:
— Как ты сегодня музей разбомбил — потрясающе! У меня прямо все внутри похолодело. Вообще, знаешь, я страшно люблю такие острые ощущения. Вот чтоб по самому краешку… чтоб дух захватывало! Иногда я себе представляю, что несусь на мотоцикле где-нибудь в горах, а из-под колес камни стреляют и прямо в пропасть!.. Однажды меня мать в универсам послала. Ну положила я в корзину все, что она просила, а потом взяла банку селедки и в карман. Стою в кассе, расплачиваюсь, а у самой сердце так и бухает: ну как кассирша спросит, что у тебя, девочка, в кармане. И жутко, и хорошо.
— Так ты что же, украла? — спросил я.
— Глупый ты какой, — обиженно ответила Оля. — Нужна мне эта селедка! Я когда из универсама вышла, то выбросила ее в урну. Я риск люблю, понимаешь. Когда я рискую, тогда только и живу по-настоящему. А так — скука.
— Оль, — сказал я, — а я сегодня в музее один портрет старинной девушки видел, так на тебя похожа — ну просто очень.
— Не может быть.
— Ну честное слово. Я даже обалдел, когда увидел. Сам не мог поверить.
— Здорово, если не врешь. А какая она, красивая?
— Ну вообще-то да, ничего…
— А кто она? Наверное, царица какая-нибудь? Или княгиня?
— Нет, просто девочка, крестьянка.
— Крестьянка — это хуже. Но все равно приятно. А одета как?
— Да никак.
— То есть как «никак»? Голая, что ли?
— Нет, там, понимаешь, голова только нарисована. В таком полосатом платке.
— Платок-то хоть приличный?
— Платок? Приличный. Яркий такой, нарядный. Да на словах трудно объяснить. Давай лучше как-нибудь сходим, посмотрим. Хочешь?
— Обязательно сходим. Ты меня заинтриговал. Ну все, посидели, теперь пошли.
Оля позвонила в дверь своей квартиры, а сама за мою спину встала и легонько подталкивает:
— Ты вперед, вперед иди. Главное, чтоб они тебя сразу увидели.
На пороге возникли встревоженные лица Олиных родителей. Не успели они и рта раскрыть, как я торопливо затараторил:
— Здрасьте, Сергей Анатольевич, здрасьте, Любовь Васильевна! Вы, пожалуйста, Олю не ругайте, это я во всем виноват. Это из-за меня. Я, понимаете, Олю пригласил к себе в гости, вот мы и задержались. У меня…
— У тебя? — недоверчиво спросил Сергей Анатольевич.
— Ага, у меня. В гостях. Мы, понимаете, такой… э-э-э… арбалет делали. Я прут можжевеловый достал. Зверь, а не прут. Как стальной…
— Правда, папа, как стальной, — подала из-за моего плеча голос Оля. — Вообще у Андрея умелые руки. Он так пилит, так это, крутит… То есть сверлит. Я просто не могла глаз оторвать. Как в кино.
— Ну хорошо, он крутит, а ты-то что делала? — с не меньшим недоверием спросила Любовь Васильевна.
— Как что? Помогала. И потом, знаешь, мамочка, надо было кое-что на машинке швейной прострочить. Андрей на машинке не умеет. А вообще, папочка, у Андрея золотые руки. Он в кружок ходит. Андрей, в какой ты кружок ходишь?
— Да, я хожу… — сказал я, несколько сбившись.
— Вот видите, он ходит.
Почему-то слово «кружок» подействовало на Олиных родителей магическим образом. Лица у них смягчились, подобрели, и они даже заулыбались.
— Кружок — это замечательно, — сказала Любовь Васильевна. — Но, Андрюша, ты же серьезный мальчик. И папа у тебя такой интеллигентный человек. Ты мог нам позвонить. Ведь эта бессовестная девчонка не понимает, что родители волнуются, нервничают. Отец уже собирался в милицию звонить. Сейчас так много всяких хулиганов…
— Да, да, вы абсолютно правы, Любовь Васильевна, — сказал я. — Надо было позвонить. Это я виноват. В следующий раз мы обязательно позвоним.
— Ну хорошо, — сказал Сергей Анатольевич. — Ольга, попрощайся с Андреем и немедленно в кровать.
— Ты к нам, Андрюша, приходи почаще, — сказала Любовь Васильевна. — Мы тебе всегда рады. Не то что некоторым Олечкиным подругам.
Родители ушли в комнату, а Оля выскочила со мной на площадку и прикрыла дверь.
— Ну спасибо, спасибо, Андрюшка. Ты настоящий друг.
Она быстро притянула меня к себе и поцеловала. Наверное, она хотела поцеловать меня в щеку, но я трусливо дернулся, и поцелуй пришелся прямо в глаз. Оля засмеялась и исчезла за дверью.
Не успел я даже еще ни о чем подумать, как дверь снова распахнулась, и в проеме появилось смеющееся Олино лицо. Она поманила меня к себе и шепотом спросила:
— Андрей, а что такое арбалет?
А где же памятник?
— Мне скучно, — сказала Оля и скомкала рыжий кленовый лист, который вертела в руках. — Послушай, Андрей, у тебя случайно нет яду?
— Цианистого калия? — спросил я.
— Все равно. Лишь бы быстро. И, знаешь, чтобы обязательно рядом рояль стоял. Большой, белый…
— А рояль зачем?
— Ну, чтоб красиво было. Представляешь, я падаю на ковер… нет, на леопардовые шкуры, а рядом рояль. И музыка играет.
— Тяжелый рок.
— Ммм, нет. Рок для этого не подходит. Что-нибудь заунывное. Классика какая-нибудь.
Мы сидели на скамейке неподалеку от школы в маленьком сквере, с трех сторон окруженном желтыми облупленными стенами домов. Было тихо и тепло. Солнце коснулось куполов церкви Святого Владимира, устроив в верхних этажах близлежащих зданий настоящее пекло.
— Оль, а давай в музей сходим, — сказал я. — Посмотрим тот портрет, про который я тебе говорил. Хочешь?
— Ну-у, в музей… — сморщив нос, протянула Оля. — Ты бы меня еще в библиотеку пригласил. Вот если бы ты тот портрет мне подарил и я б его у себя на стенке повесила — это было б здорово.
Тут бы мне пошутить, сострить как-нибудь весело, но мозги у меня, словно склеились. Вообще я заметил, что в Олином присутствии я дико тупею, становлюсь скучным и занудным. Вот и сейчас, помолчав, я спросил глупо и бездарно:
— Да как же я тебе его подарю?
— Как, как. Придешь в музей, заплатишь миллион и подаришь. А если не продадут, подъедешь на черном «кадиллаке», перестреляешь охрану из автомата и возьмешь портрет. Все-то тебя учить надо. Ты только в классе умный — диспуты с Зинаидой устраивать. Расскажи лучше что-нибудь смешное.
— Сейчас, сейчас, — отозвался я, изо всех сил напрягая извилины. — Значит, так… О! Хочешь расскажу, как в средние века проверяли: колдун ты или нет?
— Ну давай про колдунов.
— Значит, так. Поймают какого-нибудь типа, который им подозрительным показался. Привяжут руки к ступням и в воду бросят. Если не потонет — значит колдун. Ну а потонет — ошибочка вышла.
— Угу, — сказала Оля сонным голосом. — Это смешно.
В это время на противоположной стороне улицы появилась фигура моего забытого друга. Фигура покрутила всклокоченной головой и, заметив нас, перебежала дорогу.
— А-а, вот ты где, — сказал Петя, делая вид, что я тут совершенно один. Впрочем, и Оля не очень-то обрадовалась Петькиному появлению. Она намеренно отвернулась и замурлыкала себе что-то под нос. — А я тебя везде ищу, звоню. Ну так чего, идем на свалку?
— Правильно, мальчики, сходите на свалку, — сказала Оля.
— Да не знаю, Петя. Чего-то не хочется, — сказал я. — Может, завтра сходим?
В этот момент дикий рев мотоцикла без глушака рубанул по перепонкам. Из подворотни на «Яве» вылетел Генка Борода. Прямо на голое тело у него была надета кожаная куртка в заклепках. На голове — глухой шлем с львиной мордой на затылке.
Генка учился в нашей же школе в восьмом классе и жил в соседнем, почтовом, доме. Ни усы, ни борода у Генки еще не росли, но фамилия у него была Бородин.
— Мужики, Борьку Кузнецова не видели? — спросил Генка. — Он тут на своей «макаке» не рулил?
