Альфред Вельм - Пуговица, или серебряные часы с ключиком
— Десять минут прошло, — заявила фрау Сагорайт.
Не слушая ее, Комарек сказал Генриху:
— Ты как, очень боишься?
— Я? Нет, дедушка Комарек, я ни чуточки не боюсь.
«И откуда тебе эта фамилия — Хаберман — так знакома?» — спрашивал себя старый Комарек.
— Правда не боюсь, дедушка Комарек.
— Тогда беги назад и посмотри, где она там застряла.
Впервые старый Комарек обращался к нему, и Генрих почувствовал, как у него горят щеки, — должно быть, от возбуждения и от сознания того, что он ни чуточки не боится.
— Бегу, дедушка Комарек. — Генрих бросил курточку на чемодан. — Не вернусь, пока не найду ее!
Генрих бежал вдоль опушки и чувствовал, что все следят за ним. Он пытался представить себе, что сейчас говорят о нем. И в то же время он был очень доволен собой — ведь он ни секунды не колебался, отвечая дедушке Комареку! Он все бежал и бежал, иногда поглядывая на стволы елей, черневшие рядом с соснами. «Фольксгеноссен, — скажет фрау Сагорайт, — перед вами подлинный герой. Враг уже захватил этот лес, а он один-одинешенек отважился вернуться по пройденной нами дороге войны!» Фрау Сагорайт спросит его: «Сколько тебе лет, фольксгеноссе?» Но он не сразу ответит, а откашляется и только тогда скажет: «Двенадцать, фрау Сагорайт. Двенадцать лет мне исполнилось».
Но почему так много этих черных елок в лесу?
Постепенно лес отступил вправо, и теперь Генриха уже никто не мог видеть.
Старый Комарек тем временем думал: «Может, и не надо ждать мальчонку? Ребенок он совсем, разве на него можно положиться? Да и пробьется он как-нибудь. — И тут же: — Как ты жесток к нему! Бесчеловечно так думать о мальчике! Но ведь жестоко и бесчеловечно подвергать рыжего парня такой опасности. Может быть, потому и не следует дожидаться мальчонку? Бог ты мой, и чего только эта война от тебя не требует!»
10Генрих все бежал и бежал. Больше всего его мучило собственное воображение. Оно так и нашептывало ему: «Вон там русские солдаты. Вот они залегли в буреломе. Они давно уже следят за тобой!»
Раньше мальчику всегда казалось, что воображение — это его лучший друг, а сейчас оно совсем замучило его… Или вон тот березовый пень на опушке! Генрих готов был голову дать на отсечение, что час назад, когда они здесь проходили, его здесь не было. Значит, это и не пень вовсе, а ловкая маскировка. Там залег один из солдат.
Генрих отбежал подальше от леса, в поле, и только немного погодя снова вернулся на тропу к опушке.
До чего же он был зол на эту фрау Пувалевски! Он шел и придумывал всякие слова, какие он ей скажет.
Тропа свернула в чащу молодых елочек. Стоят в рядах, как всамделишные солдаты!
Над ельником возвышались две старые сосны. Ветер шумел в кронах.
Генрих подумал: «До чего ж это глупо идти по тропе!» И тут же юркнул в елочки. Надо было хитрить, надо было менять направление, надо было сбить со следа этих солдат! А в конце концов получилось, что Генрих сам сбился с пути и теперь уж испугался не на шутку.
— Фрау Пувалевски! — позвал он негромко.
Никто не отвечал.
Он снова стал петлять по ельнику.
Вдруг ему показалось, что он слышит чей-то голос. Он пригнулся и шагнул в сторону. Присел на корточки и застыл. Опять он что-то услышал, но что именно, он не мог бы сказать. Может быть, это ветер шумит в соснах или шишка упала?
«Ах, дедушка Комарек, дедушка Комарек!»
У Генриха заныли коленки. Но теперь уж он отчетливо слышал чей-то приглушенный голос. Выпрямиться он побоялся. А что, если лечь на землю и по-пластунски между елочками выбраться на опушку?
Нет, такого солдаты не потерпят. Лучше сейчас же добровольно сдаться в плен. Подойдут к тебе четыре солдата, поглядят, нет ли у тебя фаустпатрона, похлопают по карманам, вывернут и… Генрих собрал все свое мужество. Он расстегнул курточку, снял шапку и медленно поднял руки… «Дедушка Комарек! Дедушка Комарек!»
Генрих встал и сделал два шага вперед, обойдя елочку.
Он стоит и никак не может понять: вон она, фрау Пувалевски! Наклонилась к своей тележке и, должно быть, меняет пеленки Бальдуру. А рядом — трое других ее ребят, безучастно смотрят на нее.
— Это вы, фрау Пувалевски?
Генрих разводит в сторону ветки и выходит на тропу.
— Я уж подумал… Если бы вы знали, фрау Пувалевски… Мы вас уже целый час ждем… Сначала я вдоль леса бежал и, только когда до ельника добрался…
Он болтал без умолку, должно быть почувствовав большое облегчение.
У всех трех малышей мокрые носы. Они стоят закутанные в мокрое, промерзшее тряпье, а фрау Пувалевски поднимает голые ножки Бальдура и подкладывает пеленку. Ножки тонюсенькие, будто спички. Они серенькие и совсем безжизненные. Животик раздут. Генрих внезапно умолкает.
— Он у вас заболел, фрау Пувалевски?
— Пошел ты к чертям собачьим!
И тут же толстуха начинает реветь и все кричит, чтобы Генрих отправлялся к чертям собачьим. И, выкрикивая всякие мерзкие слова, она заворачивает Бальдура в промерзшие пеленки. Но чем громче она ругается, тем больше трогают Генриха ее слезы, ее забота о Бальдуре. И пусть она кричит, пусть ругается. Сквозь слезы фрау Пувалевски говорит, что у Бальдура понос. У него водянка. И ничего удивительного тут нет. Порой голос ее делается тише, потом она снова кричит, чтобы ее оставили в покое, хотя Генрих за это время не вымолвил ни слова.
— Да я, фрау Пувалевски…
А она уже сняла пальто и обмотала вокруг себя мокрые пеленки — на воздухе они никогда не высохнут.
Генрих стоит и смотрит. Наконец фрау Пувалевски впрягается в тележку, и малыши автоматически хватаются за боковину.
Генрих тоже толкает тележку, толкает изо всех сил.
— Багажа у вас слишком много, фрау Пувалевски.
— Прикажешь мальчонку выкинуть?
— Да нет, а вот багажа у вас много.
Но больше всего Генрих сейчас боится, как бы дедушка Комарек и все остальные не ушли без них.
Однако стоило им выйти из лесу, как они сразу увидели своих на том же месте. Им махали, что-то кричали, а когда они подошли поближе, то услышали, что им кричат, чтобы они шли скорей.
Вскоре маленький обоз снова тронулся в путь. Генрих, волоча за собой свою тележку, крикнул:
— Дедушка Комарек, а дедушка Комарек! Бальдур совсем больной.
ГЛАВА ТРЕТЬЯ
Вечером Генрих увидел: инвалид плачет. Он сидел и смотрел, как Рыжий растирал под одеялом больную ногу, и вдруг заметил, что плечи его дергаются и что он плачет. Генрих тихо вышел из сарая и сел рядом с Комареком. Когда они остались одни, он сказал:
— Этот фольксгеноссе плачет.
— Что с ним?
— Плачет.
— Кроме тебя, видел еще кто-нибудь?
— Я один только видел, дедушка Комарек.
Был первый теплый вечер, и высоко в небе кричали гуси.
— Все равно он очень храбрый. Правда, дедушка Комарек? Не простая это рана, когда тебе ногу отстрелили.
Генрих умолк: ему хотелось нравиться Комареку и потому неудобно было болтать. Потом он все же сказал:
— Может, это у него нога отстреленная болит?
— Оставь его в покое! — сказал Комарек.
— По мне он ничего не заметит, дедушка Комарек.
— Не в том дело. Не хочу я, чтобы ты около него вертелся. Оставь его в покое. Всё!
Над крышами плыли вечерние облака, дул теплый, ласковый ветерок, и Генриху хотелось сидеть так допоздна. Но старый Комарек поднялся и пошел в сарай, где у них был приготовлен ночлег.
Комарек сразу заснул. Однако сна ему надо было мало, и уже часа в два пополуночи он проснулся. Раньше он в эту пору вставал, разводил огонь, чинил сети, а в летнее время отправлялся на лодке к переметам, поставленным накануне.
Сейчас он лежал в темноте с открытыми глазами и думал:
«Мальчишка этого «инвалида» сразу раскусит. Да и бабы тоже скоро догадаются. Но они-то его не выдадут, они на это не пойдут. Вот мальчонка в этом смысле опасен. — Это больше всего сейчас мучило старого Комарека. — Слишком ты много думаешь об этом мальчишке! Беспокойство одно от него. Даже когда примостится рядышком и по-стариковски так кривит рот…»
Рано утром старый Комарек подстроил так, чтобы остаться вдвоем с рыжим парнем. Жалко ему было «инвалида», но он сказал:
— Уходи! Останешься — плохо кончится. Не сегодня, так завтра.
Рыжий стоял, гладил себя по голове и с мольбой смотрел на Комарека.
— Что же мне делать-то? Куда ж мне идти?
— Это уж все равно, но знай: не хочу я, чтобы ты и дальше с нами шел, — сказал Комарек, чувствуя, как жалость все больше захватывает его. — Не хочу больше видеть тебя!
Рыжий тихо опустил голову.
Впрочем, когда маленький обоз тронулся, Рыжий подковылял на своих костылях поближе и пристроился сразу за Генрихом.
«Младой Зигфрид, не зная страха, из замка скачет прямо в бой…» — поет, шагая, Генрих, но поет тихо, чтобы Комарек не слышал.
