Иван Данилов - Лесные яблоки
Весь остаток дня Мишке пришлось рассказывать любопытным, как все произошло.
К полудню тетя Маня пожаловалась на ломоту в спине и попросила Мишку посидеть на лобогрейке, а сама стала к налыгачу. В конце загонки, на развороте, быки заупрямились. Тетка щелкнула одного из них по ноздрям, бык мотнул головой и угодил ей рогом чуть выше виска. Тетя Маня и ахнуть не успела, повалилась на землю. Мишка испугался и погнал быков на стан.
В эту ночь Мишка долго не мог уснуть, окликал меня, мы шепотом говорили с ним.
— Знаешь, это не быки, а звери, — рассказывал он, — я устану, а им хоть бы что…
Уже давно затих стан. Спали мальчишки, доносился тяжелый храп из соседней будки, где жили взрослые, а Мишка все ворочался, вздыхал, и вздохи его мешали мне заснуть. Из-за матерчатой перегородки слышалось невнятное бормотание поварихи Марты.
В станице Марта живет недавно, приехала с Украины, но мы уже привыкли к ней, потому что она любит нас. За столом старается налить лапши покруче и всегда приговаривает какие-то смешные слова.
— Ешь добре — дивчины гарни любить будуть, — сказала она мне вчера. — Таки, як Мария, — и указала на нашу учительницу.
Я поперхнулся и еще ниже уткнулся в чашку.
— Что вы говорите, Марта! — упрекнула повариху учительница. — Это же дети.
— Ну що ж диты? Хиба я погане кажу?
И правда, ничего плохого мы от нее не слышали. Наоборот, накормив бригаду, Марта часто зажигала в своем уголке коптилку и кому-то зашивала рубашку, кому-то пришивала пуговицу…
Я лежал, слушал Мишкины вздохи и думал о поварихе Марте, вспоминал ее смешные слова, ее рассказы про Днепр, про белые хаты и сады…
День шел за днем. Тетя Маня еще болела, и Мишку посадили на лобогрейку, погонычем у него стал Колька Клок. Их приравнивали к взрослым. Мишкина фамилия даже стояла на доске показателей. Каждый день они скашивали больше всех, и скоро Мишку записали на самом верху доски. Его все хвалили: и бригадир, и Марта, и Мария Ивановна. Мишка смущался, но отвечал с достоинством:
— Стараемся…
На десятый день к вечеру, когда мы собрались ужинать, к полевому стану подкатил на тачанке Буланкин. В своем неизменном кителе и кирзовых сапогах он был похож на военного.
Кузьма Платонович подошел к столу, левой рукой поздоровался с каждым из нас и присел на краешек скамейки.
— Ну, Марта, чем кормишь людей? — обратился он к поварихе.
— Що даете, тем годуваю.
За столом засмеялись.
— Срезала ты меня. Но ничего, товарищи, чуток полегчает на фронтах — и нам повольнее будет. — Кузьма Платонович поглядел на давно не стриженные головы ребят, склоненные над чашками, и спросил у весовщика:
— Ну как помощники, Егорыч?
— Да ничего… — замялся тот. — Как говорится, на безрыбье и рак — рыба.
Ну, это ты зря… Гляди-ка, за эту десятидневку сколько скосили.
— Конечно, — согласился весовщик, — двадцать рук не две руки. Стараются ребята. Но есть тут некоторые…
— Это кто же?
— Да вот Железняков, — с ухмылкой кивнул Исай.
— А что он? — Председатель насторожился.
— Старшим грубит. Словами всякими выражается.
— Так, так… — Буланкин задумчиво потрогал щетинистый подбородок. — А я ему премию привез. Как передовику. А он, выходит, недостоин?
— Глядите, — протянул Исай Егорович, — вы начальство, вам виднее.
— Чего глядеть-то? Лучше всех работал! — крикнул Вовка Волдырь.
Его поддержали другие ребята:
— Попробуй скоси столько!
— Да вон спросите Марь Иванну! Председатель повернулся к учительнице.
— Я бы не сказала… Никаких замечаний, — смешалась она. — По-моему, достоин.
— Ну что ж… — Буланкин шагнул к тачанке, достал из-за сиденья сверток и, вернувшись к столу, раздельно сказал: — Согласно решению правления колхоза передовик хлебоуборки Железняков Михаил Николаевич награждается…
Председатель развернул бумагу и положил на стол прямо перед Мишкой белые чирики из сыромятной кожи.
Мишка мельком взглянул на них и торопливо отвернулся.
— Ну давай твою трудовую руку. Поздравляю.
— Спасибо, Кузьма Платонович, — поблагодарил Мишка, опустив голову.
…В будке, снимая рваные сапоги, Мишка проговорил:
— В чириках-то полегче будет, а то эти прямо отмотали ноги.
…Зори стали холодными, с порыжелых трав долго не сходила зернисто-крупная роса. Все труднее вставали мы по утрам. Но в тот день поднялись дружно — это был последний день нашей жизни в степи. Будка быстро опустела, и лишь Мишка все еще сидел на нарах. Сопя, он втискивал ноги в премиальные чирики. Я стоял у порога, ждал его. Вдруг, чертыхнувшись, он швырнул чирики под нары и пошел босиком.
— Малы, что ль, стали? — удивился я.
— Да ну их! — насупился Мишка. — Вчерась походил по росе — вот такие стали! — Он рубанул на руке по локоть. — А за ночь ссохлись. Кислина, чего ж она…
Неподалеку стоял Исай Егорович, прилаживая к лопате черенок. Услыхав наш разговор, буркнул:
— А намазать солидолом ума не хватает!
Мишка смолчал, будто и не слышал его, но в будку вернулся; встав на четвереньки, достал из-под нар чирики и направился с ними к черной бочке…
…На стан Мишка и Клок вернулись рано. Они докосили последний клин пшеницы, и перегонять лобогрейку на новое место не было смысла: пока добрались бы, стемнело. Клок потолкался по стану и, насвистывая, побрел в буерак.
— Может, где вишней разживусь, — подразнил он нас. — В степи дикая поздно спеет.
Мишка тоже было направился вместе с ним, но его позвала повариха:
— Миша, может, водычки привезешь?
— Ладно, — согласился он и, вскочив на дрожки, покатил под яр.
Добрый хлопец, — похвалила его Марта, заходя в кухню.
С полудня кухня стала для нас объектом самого пристального внимания. По случаю окончания работы председатель колхоза велел устроить для нас праздничный ужин. Это означало, что мы будем есть не гороховый суп, а настоящую лапшу и даже с гусятиной. Живого гусака на стан привез сам Кузьма Платонович. Гусак сидел под перевернутой корзиной и время от времени кагакал, напоминая о вкусном ужине и в то же время оповещая, что он пока жив-здоров и, значит, до желанного момента не так уж близко.
Мишка, съездив за водой, снова появился на току. Подойдя ко мне, спросил:
— Толька, ты не видал мои чирики?
— Не… Да ты же их на цистерне оставлял, — вспомнил я.
— Нет их там.
— Как — нет?
— Вот так, сперли.
— Кто же спер?
— Откуда я знаю…
— Может, кто пошутил? — неуверенно спросил я.
Пацаны растерянно поглядели друг на друга.
— Ребята, кто это сделал? — спросила Мария Ивановна.
В ответ разнобой голосов:
— Не брали мы…
— Они нам велики.
Мы и не видали, куда он их ставил.
— А кто видел? — Учительница повернулась к Мишке.
Он молчал. Выходило, что видел только я.
— Я видал.
Уши мои охватил огонь. Казалось, все глядят на меня.
Мишка поспешил на выручку:
— Толька не брал, я знаю…
— А кого ты подозреваешь? — Мария Ивановна и сама растерялась от такого вопроса.
— Никого я не подозреваю, — мотнул головой Мишка. — А чириков нету.
Мы бросили работу и кинулись на поиски пропажи. Облазили все углы на стане, заглядывали под цистерну, перетряхнули все наши нехитрые пожитки — чирики как сквозь землю провалились.
— Черт с ними, — сказал наконец Мишка. — После войны я себе хромовые сошью… Может, собака какая унесла, они же из кислины.
И все засмеялись, загалдели, будто сразу свалился с души камень.
Пока искали чирики, Марта развела на краю оврага костер. Теперь мы сидели вокруг огня, ждали, когда сварится лапша. Булькала вода, и мы глядели и смеялись — казалось, ничего интересней кипящей лапши не видели. В вечернем воздухе над станом плавал пресновато-сладкий запах вареного теста, щекотал горло и заглушал все другие запахи предосенней степи.
— Гусь, конечно, неплохо, но если бы какая-нибудь животина покрупнее была, — размечтался Колька Клок. — Зарезал бы волк еще одного быка…
И опять мы смеялись, потому что не раз за жидкой похлебкой слышали, как весною напала на быков-летошников волчья стая и двух зарезала. Женщины-трактористки разогнали волков и потом две недели в бригаде ели мясо.
— Хлопчики, за стол! — скомандовала Марта.
Толкаясь, мы шумно стали рассаживаться.
— А кто будет речь держать? — выкрикнул Волдырь.
И тут выяснилось, что ни бригадира, ни учетчика на стане нет — они еще не вернулись с полей. Но откладывать торжество было нельзя.
— Я кажу мову, — сказала Марта. — Я кажу, що вы вси дуже гарни и старании.
Еще она говорила о том, что мы оказали большую помощь фронту, убрав оборонные гектары, хотя мы «зовсим диты».
