Ольга Колпакова - Большое сочинение про бабушку
Как мне обратно в те времена хоть на маленько хочется. Засыпаю и думаю: вот бы приснилось, как мы в деревне все вместе дома. Огонь в печи; окна до самого верха в морозных узорах. От ящика сапожного пахнет чем-то ремесленным, деревянным. Набелки стучат: тук-тук, тук-тук. От пряжи — запах живого и тёплого. Ты-то вот, интересно, что в старости вспоминать будешь? Внучке своей для сочинения рассказывать?..
Такая, как ты, раньше сама могла себе платье вырастить, — девочек с пяти лет этому обучали. А какая крепкая ткань получалась! У меня до сих пор сохранилось полотенце, что вручную сделано, от зёрнышка до вышивки.
Однажды, когда родители были на работе, а братья на улице играли, решила я смастерить себе наряд. Открыла сундук — шифоньеров и шкафов-купе тогда не было, а были большие деревянные сундуки, где лежало всё самое ценное. Если в доме случался пожар, сундук спасали в первую очередь, не считая, конечно, людей и животных. Так вот, открыла я тот самый сундук. Мама Катя про него пела:
В сундуке моём добро
Бережно хранится.
Когда времечко придёт,
Доченьке сгодится.
Ну, я и подумала, что всё равно ведь там моё. И пришло уже время, когда оно мне сгодится. Внутри — вышитые льняные полотенца: рушники. Два полотенца поскромнее, только с краю вышивка. А на одном, самом старом — красивые солнца, деревья, цветы по всему полотну. Сделала я из рушников сарафан. Из украшений были у нас в доме только бусы. Крупные, красные, как ягода-калина. Пять раз хватило вокруг шеи намотать. Зеркало было маленькое — смотрелась в окно. Стою, залюбовалась. Вдруг дверь открывается и входит дед Костыль. Фамилия у него Костылин, но за вредность все его Костылём звали. Про него родители между собой говорили, что давно, ещё до войны, он ходил по дворам с наганом и у кого что хорошее было, отбирал. Не себе, а в колхоз. Это называлось раскулачивание. Всё забирали: от коров до последнего мешка пшеницы.
Ох и напугалась я. Думаю: отберёт ведь сейчас рушники. А он поманил к себе пальцем, прищурился и говорит:
— Ах вы немцы недобитые! Свастику вышиваете! Кресты фашистские! Мало вас били! Я на вас управу найду! — И ушёл, дверью хлопнул.
Я понять ничего не могу. Знак этот фашисты рисовали — крест с загнутыми концами. Как мы тогда эту свастику ненавидели! Хоть и не знали, что она так называется. Я на рушник глянула — а ведь правда, один узор, если приглядеться, со свастикой схож. «Вот так нарядилась, — думаю. — Теперь нас всех расстреляют!» Запрятала рушники обратно, а сама думаю: почему мама, бабушка и прабабушка вышивали такой знак? Они ведь советские люди, а не фашисты.
Вечером, когда мы ужинали, заходит к нам председатель колхоза Сомов — главный человек в деревне, а с ним дед Костыль.
— А ну-ка, хозяйка, покажи, где тут у тебя фашистские знаки, — велел Сомов.
— Что случилось? — спрашивает папа. — Объясните.
— А не твоего ли, Екатерина Семёновна, старшего братца, директора маслобойки, по линии НКВД забрали? — ехидно интересуется Костылин у мамы, а на отца, словно и нет его, даже не смотрит. — За свастику забрали врага народа! У кого на маслобойне взбивалка была фашистским крестом?
Раньше масло как делали? Вот у вас кружка заварочная есть с плотной крышкой и поршнем, которым вверх-вниз можно внутри кружки водить. А для масла узкое деревянное ведро с плотной крышкой нужно. Палка-взбивалка — пестик с крестовиной на конце. Сидишь полдня, туда-сюда сливки в ведре гоняешь. В деревне масло сами делали. А в колхозе ещё и маслобойня была. Её до войны построили. И крестовины эти были старые. В войну оказалось, что походят они на фашистские знаки. Власти решили, что дядя Антон — вредитель и специально придумал такие взбивалки, и взбивает ими фашистское масло. И его посадили в тюрьму. Больше никто из родственников его никогда не видел.
Тут мама встала из-за стола, взяла крестовину да как запустит ею в деда Костыля!
Папка маму скорей успокаивать, братья на полати запрыгнули, я — за занавеску. Председатель Костыля схватил — и в сенки. Тот пригнуться не успел, за притолоку головой задел, шапка слетела.
Я следом выскочила, шапку Костылю подала. Не захотела, чтобы она у нас в избе валялась.
— Я вам покажу! — орёт Костыль. — Ишь, полотенца порасшивали! С волками жить — по-волчьи выть!
Ну, думаю, папка сейчас совсем рассердится. Ведь про волков — это про нас. У нас фамилия немецкая — Вольф, волк значит.
Но папка промолчал и велел всем садиться дальше ужинать. Потом говорит:
— Запомните: то, что обо мне говорит осёл, я не принимаю во внимание, — и ещё по-немецки эту пословицу повторил.
После ужина я призналась, что из-за меня это всё, что лазила в сундук. Мама не заругалась. Достала рушник и стала объяснять:
— Это — «гусиные лапки». Этот узор «кудри» называется. А эта «кривонога», или «косматый Ярилко», — и показывает на свастику. — К любой доброй хозяйке зайди, у каждой на полотенце он есть. Родители не гонители, плохому не научат. Это фашисты узор у добрых людей украли и черным цветом раскрасили. А на самом деле это — солнце.
Кто-то в войну спорол такую вышивку, испугался. А моя мама — нет. Не захотела красоту уничтожать. Она ничего не боялась. Никто из русских в деревне во время войны не выходил замуж за немцев. А мама вышла.
— Не бо-ось… — сказал папка и повеселел. Он долго серьёзным быть не мог. И пока чинил маслобойку, всё посмеивался, что очень выгодно женился. Что эта могучая русская женщина даже из костлявых Костылей может масло жать. Мама у меня была высокая, дородная, на голову выше папки.
Я тоже вышивать научилась. Но свастику никогда не вышивала. Хотя это действительно древний знак солнца. Его с каменного века люди рисовали. Когда нашу галактику сфотографировали, оказалось, она на свастику похожа.
А деревья вышитые были не просто деревьями. Это мировое дерево, три мира, три времени: прошедшее, настоящее, будущее. Женщина с поднятыми вверх руками — не барыня, а богиня Макошь. Видишь, что раньше на одежде носили: рассказ про Вселенную. Вот этот ромбик, что ты сейчас шьёшь, — поле. А если точки в серединке — поле засеяно.
Сомов потом один к нам приходил. А что он скажет, если у него бабушка такие же узоры вышивала. Это у Костыля вся семья безрукая была, ничего не умели, вот и жили бедно — даже бани у них не было. Им раздолье пришло, когда разрешили наган в руки брать да по чужим амбарам шарить. Руки у Костыля всегда грязные были. Говорили, что он свои кирзовые сапоги никогда не снимает. И что ногти у него на ногах так выросли, что за стельку загнулись, и он даже если захочет, сапоги снять не сможет. Смеялись. Над всем, что страшно было или гадко, старались смеяться. Жилось трудно, но весело. Песни по вечерам пели. Телевизоров не было, так выходили на улицу после работы и пели. Сейчас разве что пьяный на улице запоёт.
Я боюсь, вдруг бабушка сейчас запоёт? Мне как-то неловко, когда она поёт. Песни у бабушки грустные, мне не нравятся. И я поскорее спрашиваю:
— Бабуль, а скоро пироги будут или хотя бы бутерброд с маслом?
Но бабушка горячий пирог мне не даёт — он сначала отдохнуть должен после духовки. Тогда я достаю масло. Хорошо, что не надо его сбивать, — вот оно, в маслёнке.
— А самодельное масло вкуснее? — спрашиваю я.
— Нет, оно солёное было, — отвечает бабушка, вздыхая. — Чтобы лучше хранилось, его с солью делали. И мы всегда посыпали его сверху сахаром. Когда сахар был.
Мне масло вдруг тоже начинает казаться солёным. Я посыпаю его сахаром.
Пироги отдыхают, а мне не до отдыха. Нужно уборку в комнате делать — я её всегда напоследок оставляю. Не люблю прибираться… Не понимаю, откуда все эти разбросанные вещи берутся… Бабушка мне в комнате убираться не помогает — у неё от этого сердце болит. Когда я всякий мусор в пакет пихаю, а потом выбрасываю. Бабушка экономить привыкла, и ей жалко старые вещи выбрасывать.
— Это же надо столько нагадить, — сокрушается она, глядя, как мусоровоз во дворе полные баки забирает. — Покупают и выбрасывают, покупают и выбрасывают.
— Ты лучше не ворчи, а расскажи, как вы раньше чистоту наводили, — говорю я и беру влажную тряпочку. И бабушка, поставив гладильную доску и включив утюг, рассказывает:
ПРО ЧИСТОТУ
Когда я была маленькая, никаких средств для уборки, кроме веника и тряпки, ещё не изобрели. Мы пол песком чистили. Пылесосов тоже не было — половики нужно было выносить на улицу и вытрясать или чистить снегом. Вместо пылесоса был веник. В доме зимой часто жили животные: если телёночек родится, то его, пока не окрепнет, у печки держали. Гусыня под скамьёй или кроватью яйца высиживает. Утята в коробке пищат. В клетушке пара куриц. Кошки, конечно, тут же — туалетов для них в доме никаких не было. Да что там животные — для людей и то недавно туалеты строить начали. Не было в деревне умного человека, который бы сказал, что для этого специальные домики положены. Народ и думал: зачем добру зря пропадать — и ходили удобрять в огород или за кустик.
