Татьяна Толстая - Детство Лермонтова
Елизавета Алексеевна вспомнила, как они устали с дороги; она увела свою любимицу в скромную комнату, отведенную для гостей. Там, следя хмурым взглядом, как Марию Михайловну раздевают и укладывают в постель горничные, она заявила, что завтра же они уедут в Тарханы.
Но Мария Михайловна неожиданно заупрямилась и объявила, что она не торопится ехать в опустевший дом. Здесь, в Васильевском, ей все напоминает детство, когда она с отцом приезжала гостить к тетушкам… Лаской и хитростью Маша добилась согласия матери остаться в Васильевском еще недельку.
На следующее утро, когда Маша еще нежилась в постели с книжкой в руках, вошли тетки Арсеньевы — Варвара и Дарья, румяные, благожелательные, милые, и пригласили к завтраку. В гостиной молодой Лермантов спросил ее, не хочет ли она покататься на санях, и пошел распоряжаться закладывать лошадей. Маша задумалась…
Подошла тетя Маша. Оказывается, дедушка и бабушка просили Машеньку зайти к ним. Тотчас же пошли с тетушкой через залу, дружно беседуя.
Сухощавый, седой, румяный дед с карандашом в руках сидел перед круглым полированным столом и что-то записывал; полная бабушка Афимья Никитична в белоснежном чепчике что-то вязала на спицах и наказывала своему супругу:
— Запиши, Васенька, а то я запамятую: девок Фросю и Федосью со скотного Двора послать на зиму в девичью — разбирать перо с гусей и кур на перины и на подушки, а Феклу, Домну и Ненилу послать сучить шерсть с овец и господских собак — домашних и охотничьих…
На круглом столе лежал плотно набитый узелок, завязанный белым полотном. Уголки материи были расправлены, как заячьи уши, и Маша, взглянув издали на узелок, сначала подумала, что на столе лежит толстый большой заяц, привезенный с охоты.
Маша нежно облобызала деда и бабушку, и ее усадили за стол.
Дед Василий Васильевич поправил золотые очки и, широким жестом придвигая узелок к Машеньке, кратко сказал:
— Бери, внучка. Это те деньги, которые отсудила у нас твоя маменька.
Маша вспыхнула и дрожащим голосом произнесла:
— Я ей говорила: зачем ты оттягала деньги папеньки? Я не возьму ни за что. Они вам самим нужны.
Тут все невольно залились слезами, но Василий Васильевич произнес наставительно:
— Раз оттягали, то бери.
Маша сказала решительно:
— Не возьму. А за маменьку прошу прощения.
Афимья Никитична переглянулась с мужем и значительно проговорила:
— До чего похожа на своего отца, не только лицом, но и характером, Маша в Арсеньевых уродилась, а не в Столыпиных.
Василий Васильевич поддержал жену:
— Арсеньевская кровь! Очень похожа на Мишу. Переняла его характер.
Шаркая туфлями, Василий Васильевич подошел к внучке и, склонившись, поцеловал ей ручку, а бабушка крепко обняла Машеньку и погладила ее локоны…
— Берите, берите! — жалобно просила Маша, подталкивая узелок.
— Как же это ты решилась возвращать деньги без согласия маменьки? — с удивлением спросил дед. — А может, они тебе пригодятся в приданое?
Вдруг дверь в спальную быстро растворилась, и на пороге появилась Арсеньева. Она подошла к столу и, глядя на узелок с деньгами, тотчас же деловито спросила:
— А это что такое?
Афимья Никитична, стараясь быть спокойной, сказала, что это те самые деньги, которые у них отсудила Арсеньева.
— Пересчитанные? — спросила Елизавета Алексеевна, по-хозяйски крепко уселась в кресло и взяла себе узелок на колени, заботливо поглаживая его.
Маша, краснея до ушей, решительно крикнула:
— Оставьте, маменька, я не возьму!
Старики восклицали наперебой:
— Возьми, возьми! Не обижай нас. Разве мы тебе жалеем отдать? Ведь ты — наша родная кровь, недаром тебя так любил наш Мишенька!
Нахмурившись, Арсеньева обратилась к старикам, грозно спрашивая:
— Может, вы требовали с нее деньги обратно?
Арсеньевы испуганно закричали:
— Да что вы, Лизонька!
Василий Васильевич с негодованием твердил:
— Почему вы о нас так гнусно думаете?
Машенька заплетающимся языком протестовала и плакала. Арсеньевы вновь восхищались благородным порывом ее сердца — арсеньевского сердца! Они узнавали в этом порыве характер своего сына. Тут Арсеньева, забыв свой гнев, заплакала, так искренне стала хвалить покойного Михаила Васильевича и тосковать по нем, что все ей стали сочувствовать и простили ее.
Василий Васильевич обратился к жене:
— Маша должна взять эти деньги. А кроме того, Афимьюшка, ты бы побаловала внучку каким-либо пустячком или безделушкой.
Бабушка, вопросительно глядя на мужа, предложила:
— Может, алмазный перстенек твоей маменьки? Переливается на загляденье. Ведь у меня пальцы морщинистые, колец уже не ношу, кроме обручального.
Василий Васильевич, понимая жену с полуслова, одобрительно кивнул головой:
— Достань!
Афимья Никитична подошла к комоду и достала потертый кожаный футляр. На черном бархате сверкнул крупный алмаз. Бабушка подняла руку Машеньки и надела ей перстень на средний палец.
— Ай, как красиво! — восхищенно воскликнула Маша.
А дед и бабушка одобрили ее восклицание:
— Оказывается, понимает толк!
Машенька не могла оторвать глаз от старинного перстня, любуясь им. Арсеньева, поглаживая узелок с деньгами, который лежал у нее на коленях, упрекнула Машу:
— Почему не благодаришь? Такой перстенек рублей триста стоит!
Машенька вздрогнула, смутилась, стала благодарить. Никто не заметил, как вошли в комнату Григорий Васильевич Арсеньев и Юрий Петрович Лермантов. Они в недоумении смотрели на нежные объятия стариков с Машенькой, на Арсеньеву, которая величаво восседала в кресле, поглаживая большой узелок с деньгами.
Григорий Васильевич объявил, что вместе с Юшенькой они готовили санки, чтобы прокатить Машеньку, и долго выбирали медвежью полость, желая потеплее прикрыть ее ножки; Арсеньева заворчала басом, что ее не предупредили. Молодые люди весело затопали по паркету. Григорий Васильевич требовал, чтобы Юша прочел мадригал, посвященный Марии Михайловне, предупреждая, что она — судья строгий, потому что сама очень недурственно пишет стихи, но только очень жалобные.
С первой же встречи Арсеньева предчувствовала, что Юрий Петрович посватается к Машеньке, но полагала, что, пока он это сделает, она успеет отговорить дочь. Однако беда была в том, что все обитатели Васильевского желали этого брака. Лермантовы хотели породниться с богатой и влиятельной Арсеньевой, которую они знали уже много лет; родные ее покойного мужа тоже благословляли этот брак, особенно все тетушки. Они еще не встречали в своем уезде таких красавцев: Юрий Петрович восхищал их столичным обхождением. Машенька боялась подступиться к матери с разговором о женихе, потому что с детства побаивалась ее. Хотя Арсеньева баловала и холила девочку, исполняя все просьбы единственной, обожаемой дочери, Маша все же робела перед матерью. У Арсеньевой голос грубый, суждения категорические; обращалась она ко всем на «ты» и только в повелительном наклонении: «Поди, сделай, повремени…», и только уважаемым и пожилым добавляла: «друг мой» или «голубчик». Мария Михайловна чувствовала, что Юрий Петрович чем-то был неприятен ее матери, и поэтому остерегалась произнести решающие слова.
Наконец, перед отъездом, пылающая, похорошевшая Машенька, ложась спать, выслала горничных из комнаты и приступила к делу.
— Маменька, — сказала она и, покашливая, стала комкать и теребить носовой платок, — какого вы мнения о Юрии Петровиче?
Арсеньева рассердилась:
— Нечего меня уговаривать. Все вижу. Скажи ему: через месяц дадим ответ.
Машенька опять стала ласкаться к матери, упрашивая уменьшить срок ответа хоть до недели.
Арсеньева сурово отрезала:
— А по мне, хоть завтра скажи ему «нет»!
Машенька бросила на мать негодующий взор, и Арсеньева согласилась дать ответ жениху через неделю, рассчитывая, что отговорит дочь от брака с небогатым, несамостоятельным помещиком.
Наутро Арсеньева поторопилась выехать с дочерью из Васильевского.
Глава IV
В старом тарханском доме. Брак Марии Михайловны с Юрием Петровичем Лермантовым
Когда в конце проселочной дороги, на холме возникли очертания родного прекрасного дома с белыми лепными украшениями, Арсеньева и Мария Михайловна почувствовали, как сжались их сердца тоской и невыразимой печалью. Нету хозяина в доме, они одни…
Отчаяние охватило их, когда они подъехали к знакомым воротам. Ямщик соскочил с козел, крикнул — и началась суета: дворовые высыпали встречать хозяек.
Едва сдерживая слезы и рассеянно отвечая на приветствия, Арсеньева прошла к себе в спальную. Дворовые горничные и Олимпиада поспешили помочь ей раздеться, сообщая домашние новости:
