Борис Раевский - Только вперед
— Лешка! — изумленно воскликнул Кочетов.
И сразу перед его глазами встало курносое лицо его лучшего ученика из детской школы плавания, — молчаливого, задумчивого паренька.
— Да ведь он мальчишка совсем! Ему еще и восемнадцати нет! — недоверчиво проговорил Леонид.
— Вот тебе и мальчишка! — сказал Гаев. — Совков твой ушел добровольцем и попал в артиллерию. Их часть стояла на берегу широкой реки. А на другом берегу укрепились немцы. Установили на холмах орудия. Как подавить их? Надо перебраться на другой берег, влезть на высокое дерево и корректировать оттуда огонь наших батарей.
Разведчики ночью пытались переплыть реку на шлюпке. Погрузили в нее телефон и катушку с проводом. Доплыли до середины реки, но противник заметил и потопил шлюпку. Разведчики назавтра ночью снова попытались перебраться — снарядили вторую шлюпку. И снова не повезло: едва отошли от берега, — их сразу накрыли орудия врага, и вторая шлюпка пошла ко дну.
Тогда Совков попросил у командира разрешения переправиться вплавь.
Он укрепил на небольшом плотике катушку с проводом и телефон. Потом завязал в плащ-палатку одежду, пистолет, флягу со спиртом и этот узел тоже закрепил на плотике. Спустился в воду и поплыл, а плотик за веревку за собой буксирует. Холодно было плыть, и течение сильно сносило Совкова в сторону. Но он плыл, а на плотике разматывался провод с катушки и тянулся за ним. Наконец Совков почувствовал дно, вышел на берег, растер тело спиртом — а оно у него даже посинело — оделся и полез на дерево. А когда рассвело, стал передавать по телефону нужные сведения. И наши батареи подавили орудия противника.
— Беру свои слова обратно! — сказал Леонид. — Герой! Самый настоящий герой! И подумать только, что это тот самый Лешка-тихоня, которого мои сорванцы дразнили «божьей коровкой!»
Они вошли в институт и поднялись в общежитие. Тут в одной из комнат жил теперь Гаев с женой. Он еще в начале войны переселился сюда из Удельной. Леонид шел по длинным коридорам и удивлялся непривычной тишине. До войны здесь вечно сновали студенты, из комнат доносились шумные разговоры, пение, споры, смех. Теперь здание будто вымерло. Почти все мужчины были на фронте, а девушки-студентки работали медсестрами, вели занятия по лечебной физкультуре в госпиталях.
Навстречу Гаеву и Кочетову по тускло освещенному коридору торопливо шла какая-то девушка. Издалека трудно было разглядеть ее лицо Но Леонид внезапно почувствовал сильные, учащенные удары сердца. Неужели?
— Ласточка?! — радостно прошептал он.
И в самом деле, это была Аня Ласточкина. Но как она изменилась! Военная форма делала ее еще более высокой. Прежней веселости уже не было. Глаза смотрели серьезно и чуть печально, лицо выглядело усталым, похудевшим. Даже длинная светло-золотистая коса будто потемнела.
— Ласточка… Вот не ждал! Ну и встреча! — Леонид не выпускал руку девушки из своей. — Ну, говори… Как ты?
— Да никак… Обучаю новобранцев штыковому бою, метанию гранат, — устало улыбаясь, ответила Аня. — Да с нами, тыловиками, что сделается! Ты лучше о себе расскажи. Слышала, — героем стал?!
— Куда там героем! — отмахнулся Леонид. — А вот скажи, — какими судьбами ты в институте? Была же в Луге?
— Была… — тихо ответила Аня. — Разбомбили наш техникум фашисты. Нас всех эвакуировали в Ленинград. Ну, а тут, по старой памяти, я сразу в институт. Теперь и живу здесь и работаю вместе со всеми.
Она махнула рукой по направлению к окну:
— Вот мой рабочий кабинет — удобно, совсем под боком.
Леонид взглянул в окно, но за стеклом чернела ночь.
— Там же стадион? — припомнил он.
— Теперь наш стадион не узнаешь! — усмехнулась Аня. — Настоящий военный плац! Чучела расставлены, барьеры, мишени. Вырыли окопы…
— Так, понятно… — Леонид во время всего разговора пристально оглядывал Аню
Да, изменилась. Как сильно осунулось лицо, какие глубокие тени легли под глазами!..
Он хотел сказать Ане что-нибудь теплое, хорошее, но рядом стоял Гаев, чуть отвернувшись, прикрыв глаза, словно дремля.
«Будто не понимает, — сердито подумал Леонид. — Шел бы, что ли?..»
— Военный плац, значит? — повторил Леонид. — Так… — он скосил глаза на Гаева и понизил голос. — Ну, а клятву нашу помнишь?
— А как же?! Друзья до гроба!
— Не смейся, Ласточка, — нахмурился Леонид. — Я всерьез.
— И я всерьез…
— А скажи, пожалуйста, — начал было Леонид, но только сейчас вдруг заметил, что девушка еле стоит на ногах от усталости.
— Иди, иди, выспись хорошенько, Ласточка, — торопливо сказал он. — Завтра поговорим…
Аня ушла.
— Сильная девушка, — тихо произнес Гаев, когда она скрылась за поворотом. — Стойко держится, хотя неделю назад обрушился на нее страшный удар.
— Удар?! — Леонид тревожно схватил Гаева за рукав.
— Мать ее погибла. Во время бомбежки…
Погибла мать Ласточки! Леонид сразу остановился, резка повернул и хотел бежать по коридору вдогонку за Аней. Но Гаев положил ему руку на плечо.
— Не надо, — тихо сказал он. — Не тревожь ее…
Они двинулись дальше по длинному коридору, и перед глазами Леонида все время стояло лицо Нины Петровны, ее тонкие губы, то и дело подергивающиеся от нервного тика. Он опять мысленно видел, как Нина Петровна просиживает вечера напролет за своей машинкой возле стоящей на полу высокой бронзовой лампы с зеленым надтреснутым абажуром.
В комнате Гаева на столе лежал альбом с фотографиями. На карточках были знакомые студенты, тренеры, лыжники, боксеры, пловцы.
Больше всего в альбоме было карточек маленького мальчика с родинкой на щеке: он был снят и верхом на деревянной лошади, и в форме моряка, и за книгой, и голышом на пляже, и сидящим на шее у Гаева.
— Сын?
Гаев поднял два пальца:
— Двое…
Леонид сперва не понял, потом вспомнил: в институте он слышал, что у Гаева близнецы, мальчишки, похожие друг на друга, как два медных пятака.
— Где же они?
— Эвакуированы… — ответил Гаев. — Пусто без них. И тоскливо. Привыкну, конечно. А пока — ужасно пусто… И тревожно: как они там без нас? Маленькие ведь. А все ж хорошо, что отправили: фугаски хоть на них не падают…
Жена Гаева сразу же стала готовить ужин… Лицо ее выглядело одутловатым, и сама она — неестественно полной. Это впечатление особенно усиливалось несколькими кофтами и платками, надетыми друг на друга. Она вынула из шкафа тщательно завернутую в бумажку половину луковицы, аккуратно раскрошила ее на тарелочке, зорко следя, чтобы ни кусочка не пропало. Потом долго держала над этой тарелочкой бутылку, со дна которой ей удалось выжать тощую струйку подсолнечного масла. Накрошив на ту же тарелочку немного хлеба и разделив все на три порции, она пригласила гостя и мужа к столу.
— Ого, добре! Сегодня мы чудесно закусим! — весело воскликнул Гаев, и втроем они уселись за тюрю.
— А теперь — спать! — приказал Гаев, когда они поужинали.
Пока жена стелила для гостя постель на диване, он сказал Леониду:
— Вот что, дорогой, я тебе сейчас что-то сообщу, только ты не вздумай спорить и сопротивляться. Это, как говорится, приговор окончательный и обжалованию не подлежит.
Он подал Кочетову какую-то бумажку:
— Завтра ты уедешь из Ленинграда!
Сверху на бумажке было напечатано: «Эвакуационное удостоверение».
— Я уеду?! — Леонид даже привскочил. — Я эвакуируюсь из Ленинграда, когда фашисты у самого города? Да что я — грудной ребенок или дряхлая старуха?!
— Я тебя предупреждал — не спорь! — спокойно ответил Гаев.
Он сделал несколько шагов по комнате и продолжал:
— Бассейны закрываются. В Ленинграде с больной рукой тебе делать нечего. А нам еще будут очень и очень нужны хорошие спортсмены! Мы, дорогой Леонид, собираемся очень долго жить. Жить и побеждать на поле боя и на спортивных полях!
Он улыбнулся и погасил свет.
— И вообще — не спорь! Это решено не мною, если ты даже всю ночь не дашь мне спать, — все равно я не смогу отменить распоряжение начальства. Получил приказ — выполняй! Спокойной ночи!
И Гаев повернулся лицом к стене.
* * *На другой день Леонид с рюкзаком за плечами и маленьким чемоданом в левой руке шагал по одной из ленинградских улиц.
Он вышел на площадь, быстро окинул ее взглядом и, увидев стоявший у панели грузовик, направился к нему.
Задний борт машины был откинут. Там к грузовику приставили небольшую деревянную лестницу.
В кузове вдоль бортов сидело на скамейках уже много людей. У крайней справа женщины было бледно-желтое, словно восковое лицо с натянутой на скулах и подбородке кожей и заостренным носом.
Слева у борта сидел щупленький старичок в старомодном пальто с бобровым воротником и такой же бобровой шапке. И лицом, и манерами, и одеждой старичок очень походил на профессора.
