Лидия Чарская - Лесовичка
— Помилуйте, — там и тут говорилось в зрительном зале, — Корали, этот ребенок, дикий и свежий, как махровый цветок, играет кокетку, светскую львицу, тогда как Истомина, пожилая женщина, выходит в роли девочки Оли!..
— Она думает, что достаточно молода для нее…
— Но это возмутительно!
И ничего возмутительного не увидела публика, напротив… О, этот вечер, я благословляю тебя!..
В моей уборной были разложены платья воздушные, нежные, с длинными тренами, стоившие много денег. Зиночка и Арбатов недаром метались по модисткам и портнихам целые дни. Я ничего подобного не видела еще. Тюль, ленты, воланы…
Но больше всего смутил меня парик с изысканной прической, каштаново-бронзовый и очень красивый. С помощью пышного капота, этого парика и совсем особого грима Зиночка вполне преобразила меня.
Куда девался мой смуглый цвет лица, мои мрачные глаза, мои полные губы? Незнакомая, белая как мрамор, с насмешливым, немного горьким выражением лица, красавица глянула на меня из зеркальной рамы.
И тут только я впервые задумалась над тем, что Ренева, которую мне предложили играть, не злодейка, не львица, как ее изображают другие актрисы. Она просто одинокая, несчастная девушка, озлобленная на судьбу и ради этого делающая немало зла.
И мне стало жаль ее… Теплые тона наискивались уже для этой роли… Задушевная скорбь одинокой — и тут же рядом безжалостная ветреность русалки. «Так именно я ее и сыграю», — решила я.
— Белая в театре! — неожиданно пронеслось по кулисам, как раз в ту минуту, когда я уже была готова к выходу на сцену.
— Приехала с вечерним поездом. Она на этот раз здесь проездом. Будет смотреть спектакль. Старайтесь, братцы! Не ударьте в грязь лицом. Сама Белая вас смотреть будет! — взволнованным голосом лепетал Арбатов и более чем когда-либо метался по сцене.
Я мало внимания обратила на его слова. Какое мне дело до какой-то Белой, хотя бы она была и знаменитостью! В эту минуту я думала только о моей роли. Для меня не существовало ни Белой, ни Истоминой, ни Зиночки, никого, кроме Реневой, той Реневой, в которую я должна сейчас сама преобразиться…
Вся загораясь знакомым уже мне приливом экстаза, я вышла на сцену, на мгновение взглянула на битком набитый зрительный зал — и тут невольно взор мой привлекла сидевшая в ближайшей к сцене губернаторской ложе дама. Тонкая, смуглая, стройная, с целым сокровищем густых черных волос, с печальными черными глазами — она резко выделялась среди других дам в публике.
«Где я видела эти глаза, эти волосы, эти бессильно опущенные вдоль стана точеные руки?» — мелькнуло у меня в голове. Но припомнить не могла, хотя и вся фигура дамы, и черты ее лица знакомы мне, страшно знакомы.
Я с трудом оторвалась от дивного виденья, так и притягивавшего мой взор, и произнесла первые слова роли.
Через минуту и театр, и публика, и смуглая красавица в губернаторской ложе — все было забыто.
Я уже жила всеми горестями и радостями Реневой… Я переживала одиночество и тоску богатой, скучающей от безделья девушки-русалки — точно я сама была этой Реневой, точно я не играла, а изображала действительность, точно я произносила не чужие, заученные слова, а говорила то, что чувствовала сама… Я вошла в роль.
Не помню, как вела я ее… Не помню, как и что я говорила… Точно это был сон, точно это были грезы…
Опустился занавес, и гулкое «браво», смешанное с аплодисментами, оглушило меня.
Смуглая красавица поднялась в своей ложе и, перегнувшись через барьер ее, бросила мне цветок. Я поймала его на лету и незаметно сунула за корсаж платья. Почему? Не знаю сама. Но этот цветок, эта белая, как воск, нежная лилия вдруг стала мне дорога, как далекая песнь моего старого леса.
В антракте Зиночка прибежала ко мне и стала душить меня поцелуями.
— Веришь ли, тебя никто не узнает! Сама слышала, как в публике громко говорили: «Но это не Корали играет, а какая-то новая талантливая артистка». Ах, Китти, Китти! Ты даже голос можешь переменять! Счастливица! А Белая… знаешь, что она сказала: «Откуда взял эту жемчужину Арбатов?.. Я никогда не думала, что роли Реневой можно дать такое новое, такое свежее трактование…» Кипи, душечка, как я счастлива за тебя!
Арбатов пришел следом за Зиночкой. Он не сказал обычного «спасибо», а только взглянул на меня. И чего-чего только не было в этом взгляде! И отцовская гордость, и глубокая признательность, и бесконечное счастье учителя за свою ученицу…
Этот взгляд окрылил меня.
Я точно отделилась от земли и понеслась куда-то вверх, высоко-высоко…
Я ничего не видела и не слыхала. А между тем по сцене металась карикатурно толстая фигура Истоминой в коротеньком платье, со спущенной по-девичьи косой и густо набеленным и нарумяненным лицом, не имевшим в себе не только ничего детского, но и молодого. Потом, только через несколько дней, я узнала о том, как она была смешна и нелепа не в своей роли.
Иногда, машинально взглянув на соседнюю ложу, я видела смуглые, побледневшие щеки да широко раскрытые глаза, впившиеся в меня…
В последнем акте у Реневой самая сильная сцена. Я настолько была проникнута ею, что не заметила ехидной улыбки Поля, вставшего близко-близко от входной двери, через которую я должна была пройти.
Момент настал. Я сделала шаг и, распустив непривычный для меня трен легкого платья, двинулась к двери и широко распахнула ее. В ту же секунду я заметила движение ко мне Поля. Не успела я предупредить его намерение, как крупная нога юноши, как будто нечаянно, но на самом деле с намерением, всей ступнею опустилась на шлейф моего платья. Я рванулась всеми силами, еще и еще. Трен не поддавался…
Тогда, негодующая, я дернулась всем телом… Воланы и кружева затрещали по всем швам и воздушный тюлевый трен остался под ногой Поля, сделав удивительно смешной мою куцую, оборванную юбку.
— Простите… нечаянно, — стал было лепетать Поль.
Отвечать ему было некогда, и я очутилась на сцене.
Где-то наверху, в райке послышался сдержанный смех. Кто-то фыркнул внизу в партере. Я побледнела как смерть. И не знаю, что бы стало со мною, если бы совершенно ясно до моих ушей не долетела низким грудным голосом произнесенная фраза:
— Какая низость! Мужайтесь, Корали! Браво! Браво! Браво!
Это крикнула из губернаторской ложи, перекинувшись через барьер, смуглая красавица с черными глазами.
Странно подействовал на меня этот крик. «В меня верят… Мною восторгаются… Меня признали!» — вихрем пронеслось в моей голове, и снова какая-то могучая посторонняя сила подхватила меня и понесла высоко-высоко…
Кончился монолог Реневой. Кончилась моя роль. Усталая, но счастливая я вышла раскланиваться к публике.
Публика стонала, публика безумствовала. Мое имя произносилось сотнями голосов. Помимо воли я взглянула в крайнюю ложу. Смуглой женщины не было там. Немного озадаченная и неприятно удивленная ушла я со сцены и прошла в уборную.
Там была Зиночка, а с ней высокая, стройная дама, в черном бархатном платье, с пышным начесом черных волос, с тонкими, красивыми руками, с темным, неизъяснимо ласковым взглядом кротких, печальных глаз… Зиночка влюбленными глазами смотрела на черноокую красавицу.
Лишь только я появилась в дверях, последняя быстро приблизилась ко мне, подняла затянутые тонкой лайкой стройные руки мне на плечи и, нежно заглядывая мне в лицо своими печальными глазами, заговорила:
— Дитя мое! Восторгаться вашим талантом, хвалить вас, говорить вам банальные фразы — пошлость. Скажу одно: спасибо за то, что вы меня, старую актрису, научили, как надо играть… За один этот вечер вы взяли, вынули и унесли мое сердце… К сожалению, я должна уехать с ночным поездом сегодня. Но через два-три месяца я буду здесь, и тогда… тогда мы еще не раз увидим публику с этих подмосток, не правда ли, Корали? Я не оставлю вас отныне и, если понадобится, разыщу на дне морском.
И, коснувшись моего лба нежными, мягкими губами, она исчезла, легкая и воздушная, как нежная фея, за дверью моей уборной…
— Кто это? — с невольным вздохом сожаления вырвалось у меня, и сердце впервые сжалось чем-то новым, неведомым мне еще до сих пор. Это была жалость. Бесконечная жалость к себе оттого только, что волшебный сон длился так недолго и что «она» ушла и не скоро вернется опять.
— Кто это? — еще раз спросила я Зиночку, глядя все еще вслед удаляющейся стройной фигуре.
Та широко раскрыла рот и выпучила глаза.
— Как, ты не знаешь? Ведь это Нина Белая, это наша знаменитость!
Февраля… 190… г.
Последние дни февраля. Пост уже наступил. А мы играем. Дела идут отлично. Последние дни февраля такие мягкие, нежащие. Они уже дышат весною. Да, да, я уже чую весну. В эту пору такая прелесть в лесу. Снег нахохлился и потемнел… Лед в ручье тоже потемнел, надулся… Воздух стал такой хрустально-прозрачный… Тает… В марте выглянут первые скромные головки подснежников… Проклятие судьбе, взявшей меня оттуда!.. Никакой успех, никакие аплодисменты и восторги толпы не вернут мне моего леса, моего старого леса… О, если бы снова туда!.. А мы играем…
