Михаил Штительман - Повесть о детстве
— Ничего, — улыбнулась Шера, — мне уже здесь нравится… Сема, скажи мне… Только ты не обидишься?
Сема удивленно поднял брови:
— Нет.
— Ты боялся, когда попал к этим?
— Нет, — признался Сема, — я бежал.
— А когда стреляли?
— Я бежал. Я перепрыгивал через лужи, с камня на камень и бежал.
— Ой, — вздохнула Шера, — а я так волновалась за тебя! У меня было плохое предчувствие. И я уже хотела стать старше на несколько часов, чтобы узнать, где ты.
Сема протянул руку, и Шера прижала ее к груди под платком. Он внимательно посмотрел на девушку, хотел еще что-то сказать, но в это время тяжело застонала Сура — жена Шлемы. Бабушка встала со своего места и, склонившись над ней, зашептала молитву. Сура продолжала стонать. Бабушка подозвала к себе Шлему и сказала ему на ухо:
— Вода!
Шлема растерянно развел руками, и на глазах его показались слезы. Они бежали по его полным небритым щекам. Он стоял, свесив голову на грудь я беспомощно опустив руки.
— Не будь дураком, — строго сказала бабушка, засучивая рукава. — Значит, так суждено. Освободи место у окошка. Пусть все перейдут на ступеньки. Понял? И ничего им не говори. Скажи, что ей просто плохо. Когда многие знают о родах — матери трудно!
Шлема выполнил приказание. Сема, Доля, дедушка, Пейся и дети поднялись по ступенькам ближе к дверям. Шера с бабушкой остались внизу, возле Суры. Она стонала и плакала.
— Ой, мамочка, я умираю! — твердила она, протягивая вперед руки. — Ой, мамочка, мне конец!
— Не кричи! — рассердилась бабушка. — Попробуй походить. Тебе будет легче. Ну, походи. От окна к стене. Держись за меня.
Сура прошла несколько шагов. Мучительная боль вновь прижала ее — она стянула на шею платок и, закусив до крови нижнюю губу, схватилась за грудь.
— Кричи, — разрешила бабушка, — не бойся! Там ничего не услышат. Перестань щипать себя, дура! Ложись здесь!
Шера со страхом следила за роженицей, ей казалось, что вот сейчас Сура кончится: страдание сразит ее.
— Что ты смотришь? — окликнула Шеру бабушка. — Помогай мне. Вот там в углу закрытые бочки. Открой крышки. Поняла?
Шера молча кивнула головой.
— А там слева стоит шкафчик. Открой дверцы. Поняла? Пусть все будет открыто. Матери станет легче. — Она опустилась на колени подле Суры и погладила ее по голосам. — Упрись ногами в стенку… Ну, сильнее! Теперь возьми меня за руки и тяни к себе. Перестань бояться! Открой рот! Кричи!
Шера убежала наверх. Пейся испуганно спросил ее:
— Мама рожает?
— Нет. Ей просто плохо.
— Она умрет! — с детской жестокостью сказал маленький Наумчик и спокойно повторил: — Умрет!
— Девять типупов тебе на язык! — разозлился Пейся. — Обжора несчастная!
— Тсс! — рассердился Доля. — Молчите, воробьи!
Наступила тишина. Снизу доносились крики матери, то протяжные, похожие на долгий стон, то отрывистые и внезапные. Белые руки ее, неживые, бессильные, упали на землю. Сухой, шершавой коркой покрылись посиневшие губы. Она открывала рот, с трудом схватывая воздух, и смотрела на бабушку страдальческими, невидящими глазами. Тоненькие черные шпильки выпали, и блестящие волосы ее рассыпались — они упали на мокрый побелевший лоб, на грудь и на сырую, мягкую землю.
— Мамочка! — кричала Сура, бросаясь из стороны в сторону, ударяясь о стену и хватая что-то испуганными руками. — Ты видишь меня, мамочка?
Шера сидела на ступеньках, прижав ладони к ушам и стараясь ничего не слышать. Так прошло два или три часа в каком-то непонятном забытьи. Вдруг Доля взял ее за плечо.
— Что ты? — удивленно спросила она.
— Иди вниз, тебя зовут.
Бабушка, не глядя на нее, быстро проговорила:
— Скажи Шлеме, пусть перестанет плакать. У него сын!.. Постой! Куда ты летишь? — рассердилась она. — И возьми у кого-нибудь нож!
* * *Только что все думали о смерти и сидели на сырых, тяжелых ступенях с какими-то странно остановившимися глазами. Но вот женщина, пугавшая всех своим криком, разрешилась от бремени, и появился мальчик — маленький, лысый, с каким-то вдруг сразу взрослым носом, и всем захотелось подойти посмотреть на него. Но бабушка, закутав его в три платка, никого не подпускала и, тихо покачиваясь, сидела на ступеньках. Сура дрожала во сне: ей было очень холодно. Доля, сняв пиджак, прикрыл ее плечи.
— Хороший ребенок? — спросил Шлема у бабушки.
— Откуда у вас вдруг будет хороший? — удивилась она и засмеялась: — При такой повивальной бабке родятся только хорошие!..
Уже было утро, а может быть, день — никто не знал этого точно.
— Его рождение, — сказал, качая головой, Шлема, — я буду помнить всю жизнь!.. А если…
Кто-то подошел к погребу и с силой ударил ногой. Все испуганно замолчали. Стук повторился:
— Откройте, они ушли!
Сема быстро взбежал наверх и стремительно открыл дверь. Солнечный свет ударил его по глазам, и перед ним понеслась какая-то зеленая пелена с черненькими прыгающими точками. Он протер кулаками глаза и увидел Антона.
— Ну что? — спросил Сема. — Все-таки тихо было?
— Тихо, — ответил Антон, глядя куда-то в сторону.
Сема протянул руку бабушке, помог выйти деду, а сам побежал вперед по улице к дому, глубоко и часто дыша. Внезапно он остановился и, выставив вперед руки, точно желая что-то оттолкнуть ими, попятился назад. Пригибая к земле тяжелую ветку яблони, на короткой веревке висел Лурия. Сема схватился за голову и побежал обратно. На углу он увидел бабушку. Осторожно ступая, она вела деда домой.
— Что с тобой? — удивилась бабушка.
— Ничего! — ответил Сема, тяжело дыша. — Пойдем домой другой дорогой. Здесь плохо.
ПОСЛЕДНЯЯ НОЧЬОфицер армии интервентов Магнус не принес в местечко покоя. Порядок доживал последние часы, все рушилось. У Гозмана были глаза, и он видел, что происходит. Местечко превратилось в шумный проходной двор, власти менялись два раза в день: петлюровцы, гайдамаки, зеленые и еще какие-то, названия которых никто не знал, шли мимо, неизвестно куда и зачем. Несколько раз Гозман запирался в своей комнате и говорил о чем-то с матерью — восьмидесятилетней угрюмой старухой. Он слушал ее внимательно, зная, что в старости люди видят дальше. И старуха говорила ему: надо уйти!
Он и раньше думал об этом. Он думал об этом, когда переводил свои деньги в ценные заграничные бумаги. Он думал об этом, когда устанавливал связи с варшавскими купцами. Он думал об этом, когда покупал серьги, кольца, браслеты и кулоны своей нелюбимой жене. Он знал, что так будет. Днем он сам зацепил Сему и затеял с ним длинный разговор. Гозман не любил этого слишком строгого, колючего мальчишку, но сейчас он не мог не говорить и не спрашивать.
— Ты не боишься бегать по улице?
— Нет, — отвечал Сема, с удивлением глядя на купца, — теперь не боюсь.
— Почему?
— Меня уже убивали. Бабушка говорит: если убивали и не убили — буду долго жить.
— А ты хочешь долго жить?
— Хочу.
— А я не хочу. Я уже утомлен жизнью.
— Вам неинтересно, что будет завтра?
— Мне неинтересно. Я знаю.
— Я тоже знаю.
— Ты? — засмеялся Гозман. — Что же ты, например, знаешь?
— Приедет мой папа.
— Вот как!.. — Гозман строго взглянул на Сему и, круто повернув, зашел в дом, на ходу подергивая плечами. — Подумаешь, — с какой-то непонятной злобой ворчал он, — приедет его папа! Ветер с горы! Новый мне генерал-губернатор!
— Ты что-то сказал? — робко спросил его сын.
— Я ничего не сказал! — закричал Гозман. — Убирайся вон!..
Сын смущенно подошел к двери.
— Постой! — остановил его Гозман. — Что ты летишь? Может быть, я хочу сына о чем-нибудь спросить… Тебя мальчишки дразнят? А? Только правду!
— Дразнят, — прошептал Мотл, как всегда пугаясь отца.
— А как же они тебя дразнят?
— Стыдно сказать.
— Отцу — ничего не стыдно. Говори!
— Горчица. Лемех. Лапша вареная.
— Лапша вареная, — с каким-то странным удовольствием повторил Гозман и посмотрел на кислое, растерянное лицо сына, — Что ты думаешь? Таки подходит! А?
— Подходит, — согласился Мотл, не поднимая глаз.
— Тебя мальчишки бьют?
— Бьют.
— А ты даешь сдачи?
— Нет.
— Почему нет? — закричал Гозман. — Почему я не вижу у тебя никогда синяка под глазом?
— Я убегаю.
— Почему ты убегаешь? — рассвирепел Гозман. — Почему? Я тебя спрашиваю… — он остановился, подыскивая нужное злое слово, — я тебя спрашиваю, лапша вареная!
— Я не знал, что вы хотите, — заплакал Мотл и, всхлипывая, взглянул на отца. — Можно сделать синяк, разве это трудно?
— Иди, — брезгливо сказал отец, подходя к буфету, — и пришли мать.
Мотл выбежал из комнаты. Гозман налил в граненую стопку наливки, выпил и успокоился. Жены еще не было. Второй месяц он находился с ней в контрах. Разговаривая, они называли друг друга в третьем лице. Жена еще надеялась вернуть расположение мужа и ездила в город к гадалке. Гадалка не помогла, и семейные тревоги продолжались…
