Вера Морозова - Мастерская пряток
Мария Петровна водрузила очки, старательно заправила дужки и начала прощаться. Взяла в руки саквояж и сказала:
— Провожать не нужно… Береженого бог бережет, как говорит моя Марфуша… Зотов, не посрами себя и помни о конспирации… Ты, братец, с ней в больших неладах.
Погода резко изменилась. Ветер разогнал тучи. Сияло солнце, заливая светом и теплом городок. Громко кричали птицы, устраиваясь на гнездовья. Разрезали воздух острыми крыльями стрижи. После дождя крыши домов казались особенно яркими. На ветках кустарника проступали едва приметные почки. И только рябина горела красными кистями. Ягоды, сорванные непогодой, устилали дорожки и пламенели, как сгустки крови.
Мария Петровна прибавила шаг, стараясь не встряхивать саквояж. И дорогу выбирала ровную, чтобы ненароком не споткнуться. В голубом воздухе послышался далекий гудок паровоза, и она заспешила, боясь опоздать на поезд.
РОЗОВЫЙ ДОМ В КРЕПОСТИ
Шел 1905 год.
Голубевы всей семьей переехали в Петербург.
Многое изменилось в жизни Лели и Кати. Прошли три года после описываемых событий. Леля стала совсем большой и начала ходить в женскую гимназию. И Катя повзрослела. Вытянулась. Вместо мышиных хвостиков — косы. Щеки с ярким румянцем. На лице лукавые глаза и вечно смеющийся рот. Смеялась она всегда, чем очень удивляла Лелю. Смеялась, когда и плакала. Словно слезы случайно катились по круглым щекам. Просто так — для порядка.
Леля была другой — замкнутой и молчаливой. Смеялась редко, много читала и до боли любила маму.
Мария Петровна заметно постарела. Конечно, Леля с этим не соглашалась, но так утверждала Марфуша. Для Лели Марфуша — большой авторитет. Слова ее многого стоили. Она также изменилась — сделалась полнее и ругалась, что платья да юбки стали малы. И действительно, в своих необъятных юбках казалась огромной. Круглое лицо в неизменном цветастом платке, то в светлом, то в темном. Громкий голос ее слышался во всех комнатах, будто одна Марфуша заполняла всю квартиру.
Марфуша все так же баловала и жалела девочек, но теперь главное место в ее жизни, как понимала Леля, занимала мама. Мама стала другой. Она сделалась меньше ростом, волосы поседели, и в глазах такая печаль, что смотреть больно. Катя обрадовалась, когда мама стала постоянно носить очки: ей казалось, что через очки не будет видно ее глаз.
Но она ошиблась — мамины глаза сделались еще больше и с такой же грустью и болью смотрели на девочек. И говорила она мало, только самое необходимое. Всего несколько слов. И Леля внимательно слушала эти слова и всегда им следовала. Даже Катя присмирела и почему-то каждый разговор с мамой заканчивала слезами.
У Лели и Кати умер папа. Случилось это неожиданно. Папа последнее время болел, много кашлял, часто хватался за грудь. Кабинет его пропах лекарствами. Доктор приходил ежедневно, стучал по папиной спине, как говорила Катя, и качал головой. Мама почернела, и скулы стали заметными. Она не плакала, но лицо ее будто свело от боли. Однажды ночью папа закричал страшным голосом. Мама бросилась в кабинет, Марфуша — за доктором. Девочки замерли в детской и поняли, что произошло несчастье.
И вот папы не стало. В квартире завесили зеркала простынями, затянули черным крепом люстру в гостиной. В доме появилось много цветов, которые, как казалось Леле, пахли смертью. Парадная дверь почти не закрывалась. Приходили какие-то важные господа в черных костюмах и с черными бантами в петлицах. Они долго трясли руку маме и говорили хорошие слова.
Леля и представить не могла, что ее папу, который, как себя Леля помнит, всегда сидел за письменным столом, почитало такое множество людей. И не знала, что папа был таким известным человеком и «надеждой земцев». Так говорили о нем важные господа.
Марфуша, в черной кружевной косынке, с распухшим от слез лицом, словно ее покусали пчелы, прижимала девочек к груди и жарко шептала:
— Сиротинки мои, ненаглядные…
Катя горько-горько плакала.
В смерти папы мама винила себя. Это она настояла на переезде в Петербург. В Петербурге легкие не выдержали вечной сырости, как говорила Марфуша, и папы не стало.
Потом квартира опустела. Дверь папиного кабинета закрыли, Леля стала на цыпочках прокрадываться мимо кабинета, словно боялась разбудить папу. Девочки ходили в черных платьицах. Правда, Катя при каждом случае вплетала в косы красный бантик или голубой. Какой могла раздобыть. Марфуша в ужасе всплескивала руками, а мама целовала Катю и разрешала не снимать бантик.
Квартира в Петербурге большая. В сером мрачном доме с каменными львами, которые стерегли подъезд. Катя быстро подружилась со львами и привязывала им ленточки шелковые, чем умиляла Марфушу.
Петербург Леле понравился. Улицы такие ровные. Дома громадные, и окна зеркальные, как витрины саратовских магазинов. Но больше всего она любила Неву. Гранитные набережные, украшенные львами, с отлогими спусками к реке, захватывали ее воображение. Нева торжественно катила волны, лишь изредка слабый всплеск наползал на гранитные ступени. С воды тянул прохладный ветерок и освежал лицо. Леля широко вдыхала морской воздух, который так отличался от обжигающего дыхания Волги.
Чаще всего они ходили с мамой к Петропавловской крепости. Высоко в небо взвивался золотой шпиль. Горели купола собора Петра и Павла, расположенного в крепости. Они останавливались на крохотном мостике, который назывался Иоанновским, и мимо них проезжали кареты. Только не нарядные и быстрые, как на улицах города, а тяжелые и мрачные, оседавшие на рессорах, запряженные четверкой сытых лошадей. Кареты были выкрашены темно-синей краской и казались черными. На окнах густая решетка. Рядом с кучером восседал жандарм, руки его опирались на шашку. И лицо угрюмое. Подбородок, подхваченный кожаным ремешком фуражки, делал его каменным. Глаза злые. Жандарм сидел на облучке и часто оглядывался на карету.
В окне кареты виднелся человек. Лица его невозможно рассмотреть. Но Леля знала, что это узник. И сразу менялось лицо мамы. Мама нервничала, потому что узника увозили в крепость в заточение.
В крепости его посадят в камеру, напоминавшую каменный мешок, и начнут допрашивать. В крепость в основном увозили политических — это Леля не раз слышала от мамы. Политические боролись с царем за свободу. Показаний на допросах не давали и их наказывали, сажали на хлеб и воду, лишали свиданий с родными, запрещали прогулки. В камерах сыро, по стенам просачивалась вода (Петропавловская крепость размещалась на острове), и от голода и плохих условий у политических развивался туберкулез. Заболевали легкие, как у папы, и многие погибали.
И Леля не понимала, почему по Иоанновскому золоченому мостику преспокойно разгуливают господа и дамы под кружевными зонтиками, если там в крепости умирают люди.
И только мама страдала от такого беззакония.
Она брала ее руку и прижимала к лицу. Ей хотелось поддержать маму.
Этот день, когда они совершали с мамой прогулку, оказался особенным.
С запада подул ветер и погнал с Ладоги, с озера близ Петербурга, лед. И все петербуржцы высыпали на Неву, чтобы посмотреть на редкостное зрелище — майским днем по Неве шел лед. Ледоход в мае!
Небо прозрачное, ярко светило солнце, лучи его дробились и переливались в изломах льдин. Голубое небо, яркое солнце и огромные искристые льдины, медленно проползающие по голубой воде, придавали дню праздничность. В воздухе раздавался гул — льдины, налезая одна на другую, громыхали и с треском разламывались. Лед почти прикрыл поверхность реки, шел густо, оставляя редкие разводы. Набережная блестела пятнами воды. Воду выплескивала Нева, вспухшая от льда. Гранитные львы, охранявшие набережную, придвинулись к воде, озадаченные столь редкостным событием. А ветер все гнал и гнал лед. Льдины наползали на Троицкий мост и скапливались у волнорезов. Раздавался оглушительный треск, и льдины рушились. Нева распихивала их по каналам, окружала ледяным ожерельем Летний сад.
Со стен Нарышкинского бастиона прозвучал пушечный залп, которым по обыкновению возвещали о полудне. Леля каждый раз пугалась выстрела и зябко поводила плечами.
Мама в черном кружевном шарфе, который не снимала после смерти папы, держала ее за руку. За ними следовал почти неотступно шпик. Леля научилась шпиков распознавать. Да это было и нетрудно. Пальто с бархатным воротником, трость в руках и шляпа, наползающая на глаза. Шпики были разные и в Саратове, и в Петербурге, но что-то имели общее. Глаза… Да, да, глаза. Бегающие и вороватые. И на этот раз шпик следит за мамой, и Леля ощущала его взгляд со спины. Но как только мама поворачивалась, то он сразу отводил глаза, будто ни мама, ни Леля его не интересуют. Трус, настоящий трус, который даже открытого взгляда не выдерживал. И походка вороватая. Ходил, словно пританцовывал, то вразвалочку, то бежал, чтобы не потерять их в толпе.
