Владислав Крапивин - Шестая Бастионная
…На Одиссее поверх коротенькой туники был серый дерюжный плащ. Его рвал ветер.
– У нас тоже шторм, – сказал Одиссей. – Так и свищет.
– Пойдем на берег, – сказал Санька.
Одиссей кивнул. Он умел сразу угадывать Санькино настроение.
Они спустились по широкой бетонной лестнице, прошли через развалины базилики по мозаичному полу из морской гальки. Шторм совсем рядом грохотал камнями. Холодные капли-картечины ударяли по ногам и по лицу, мелкие клочья пены застревали в волосах. Санькина безрукавка была в бисере брызг.
Потом тропинка пошла вверх, и брызги перестали долетать. Только ветер упруго отжимал упрямых мальчишек от берега. Санька и Одиссей поднялись на обрыв ближнего мыса. Внизу, у обломков скал и бетонных глыб взорванной батареи, равномерно вставали пенные столбы прибоя. Сизо-зеленое море и низкое косматое небо безостановочно катились навстречу Саньке и Одиссею. Ветер стал еще сильнее. Санька снова поежился. Одиссей накинул на него край широкого плаща. Стало чуточку теплее. Санька улыбнулся и спросил:
– Вернулся отец?
– Вернулся. Вчера… Хорошо, что они успели до шторма. А то могло прижать корабль к скалам и разбить в щепочки.
Санька кивнул:
– Могло… Вон там, за тем мысом, разбился фрегат «Везул». Я вчера прочитал про него в старинной книжке…
Одиссей повернулся к Саньке. На лице у Одиссея, как от слезинок, виднелись полоски от высохших соленых капель.
– Расскажи, – попросил он.
…Тридцатидвухпушечный фрегат «Везул» под командой капитана второго ранга Стожевского 2 октября 1817 года вышел из Севастопольской бухты, чтобы следовать к Абхазским берегам. Командир несколько дней ожидал хорошей погоды и теперь с тихим ветром от зюйд-оста благополучно обогнул Херсонесский маяк.
Фрегат был в двадцати милях от маяка, когда ветер стремительно засвежел. Это случилось около пяти часов пополудни. Развело огромную волну. От раскачки тяжелых мачт ослаб стоячий такелаж. Чтобы оказаться поближе к берегам, которые хоть как-то защищали от ветра, командир повернул с левого галса на правый, то есть фактически лег на обратный курс (на большом парусном судне во время шторма это крайне тяжелый маневр). Но когда впереди показался маяк, Стожевский приказал опять лечь на левый галс.
Так «Везул» метался в штормовом море, а ветер делался все страшнее и менял направление. Даже в Севастопольской бухте и в самом городе этот шторм натворил немало бед.
…Мне трудно представить, как именно рассказывал Санька Одиссею о «Везуле». Тем более что по правде-то он даже не рассказывал, а просто вспоминал. Вспоминал страницы из книги "Исторiя крушенiй и пожаровъ Русскаго флота". В книге же написано вот что:
"Ветер… до того усилился, что принудил закрепить все марсели, и фрегат оставался под одними нижними парусами; а между тем, все переходя к SW, ветер сгонял с румба. В исходе 9-го изорвался грот, и при этом еще так сильно кренило, что вынуждены были закрепить фок, оставаясь под одними стакселями. В 2 ч. ночи ветер уже зашел от NW и был столько свеж, что, "прослужив 26 (с якорными) кампаний на разных морях, – говорит Стожевский, – я никогда не встречал подобного", и фрегат все ближе прижимало к берегу… Шел дождь, и темень была такая, что со шханец не видели передних парусов. Чтобы отойти от маяка, стали поворачивать на правый галс; но при повороте изорвался фок-стаксель, и фрегат, оставленный почти без парусов, стало еще сильнее прижимать к берегу. Ветер заходил к N, и отойти не было возможности ни на тот ни на другой галс. Были изготовлены два якоря. В начале 4-го показался бледный свет маячного огня, и, накинув глубину на 17 сажен, бросили один якорь; другой еще не совсем был готов. "Жестокий ветер, как будто под парусами, нес фрегат к берегу", – говорит Стожевский. Через полчаса он ударился всем левым лагом о камни… В это время на эскадре, стоявшей на Севастопольском рейде, спускали стеньги и нижние реи. Удары были часты и сильны; ветер ревел, волны ходили через; ночь темная, гибель казалась несомненною".
Здесь я на минуту перебью автора старой книги, чтобы подчеркнуть одно выражение, которое часто встречается в давних описаниях морских трагедий: "Волны ходили через". Не "через палубу", "через корабль", "через корпус", а просто «через». Этот лаконизм кажется мне выразительнее многих подробностей.
"…Для облегчения фрегата срубили все три мачты, и он вскоре был выброшен совсем на бок. На рассвете увидели, что находятся на западном мысу Казачьей бухты. "К счастию, – говорит командир, – спасен барказ; на нем при помощи офицеров и команды, присланной из Севастополя, все благополучно спаслись, кроме квартирмейстера Ивана Докунина и юнги Андрея Шуширина, бросившихся от страха преждевременно в море".
Когда Санька читал это и когда потом вспоминал, у него даже дыхание сбивалось от тоски и от жалости. И от какой-то обиды. Взрослого квартирмейстера ему, по правде говоря, было не очень жаль, но юнгу… Наверно такой же мальчишка был, как Санька. Небось, дома выпросился в первое плавание и вот не успел даже от берегов отплыть…
Какой же черный и безжалостный шторм был в ту октябрьскую ночь! И какой ужас был в душе у юнги Андрюшки, если кинуться в воду ему показалось не так страшно, как оставаться на палубе!
Он что, спасенья искал в этих жутких волнах? Или шторм уже казался страшнее смерти?
О чем он думал, Андрюшка?
Или уже ни о чем не думал?..
Разве бывает такой страх, когда человек уже не думает?
Санька не раз представлял себя на месте юнги Андрея Шуширина. Будто он сам на скользкой, вставшей вертикально палубе, а сверху рушатся громады воды с шипучими гребнями, трещит дерево, срываются и крушат фальшборт многопудовые карронады… И вода, вода, и мрак…
Но до конца представить это Санька не мог. Таких штормов он не видел. Даже с берега не видел…
Нет, Санька не осуждал юнгу с «Везула» за тот смертельный страх. Какое право он имел осуждать, если сам никогда ничего похожего не испытывал? Была только тоскливая обида: "Ну зачем он так? Почему не дождался помощи, почему не выдержал?"
И почему юнге Андрюшке взрослые люди дали кинуться в море? Неужели каждый думал только о себе?
Нет, наверно, просто не уследили…
– …Просто у него не было друга, – внезапно сказал Одиссей.
– Что? – вздрогнул Санька.
– Не было у него друга. Если бы рядом был надежный друг, они бы обязательно удержались вдвоем… Хоть какой шторм, но удержались бы!
– Да… наверно… Конечно, – сказал Санька. И опять заколола беспомощная обида. Оттого, что он, Санька, не может стать другом этого Андрюшки и удержать его от смертельного броска.
…А сам-то Санька не струсил бы?
"Ну и струсил бы! Ну и пусть! – сердито подумал Санька. – А вдвоем все равно не так страшно!"
Видимо, Саньку все-таки просвистело на берегу. К вечеру он осип, а утром температура была тридцать восемь. А потом и еще больше.
Ничего! Санька даже радовался. Можно будет несколько дней не ходить в школу, не встречать Турчакова, не ждать со скрученным страхом каких-нибудь новых насмешек.
Но болезнь оказалась коварнее, чем ждал Санька. Тяжелее. Температура не падала. Стало колоть в боках. А особенно худо было по ночам, когда чудились черные, душные, как горячая вата, волны, которые накрывали Саньку с головой, и он не мог сквозь них протолкнуться к другому мальчишке – то ли Одиссею, то ли юнге с «Везула», который звал на помощь. А еще и Димка Турчаков тут появлялся, но совсем как-то непонятно… И падали на Саньку срубленные мачты, и бился он в запутанных шкотах и вантах…
– Доскакал раздетый, достукался до воспаления, – горько сказала мама.
Но оказалось, что это не воспаление, а жестокий бронхит.
…Мама работала диспетчером на автостанции, порой приходилось ей дежурить по ночам. Папа тоже иногда работал во вторую смену. Чтобы приглядывать за больным Санькой, к ним переселилась Люся. Конечно, с Тарасиком (куда же его девать?).
Через неделю болезнь приутихла, оставила Саньке только слабость, не очень сильный кашель и какое-то беззаботное настроение.
Санька целыми днями читал толстую книгу "Мифы Древней Греции" или разговаривал с Люсей про всякую всячину. Они друг друга всегда понимали, хотя Люся и была старше на тринадцать лет. Санька рассказал ей даже про Одиссея. Люся и это поняла как надо. Она Саньку погладила по голове и ласково проговорила:
– Он там без тебя скучает, наверно. Ты давай поправляйся, Сандалик наш…
От этой ласки (и, наверно, оттого, что Санька был совсем ослабевший) у него подкатила к горлу теплая волна. Санька уткнулся в подушку. Люся погладила его по спине, потом посадила на одеяло Тарасика.
– Иди к дяде Сане, скажи: "Давай поиграем".
Санька перевернулся на спину, посадил Тарасика себе на живот и улыбнулся ему сквозь слезы.
…В школу Санька вернулся перед осенними каникулами.
