Валентина Чаплина - Знакомая варежка (Повести и сказки)
— За какой ещё Катюшкой?
— За сестрёнкой. В детсад. Я её всегда беру, когда мама во вторую смену.
— А сегодня во вторую?
— Во вторую, — вздохнул мальчишка.
Лёвка тоже вздохнул.
— Ну, беги за своей Катюшкой, раз во вторую. Одних моих ребят хватит. Ясно?
— Ясно.
— Не беспокойся, докажем!
И он так здорово улыбнулся, наверно, прямо до ушей, но мальчишка, увы, не увидел этой улыбки.
Нашёл время о своей башке думать
Лёвка бежал и думал: если бы кто-то взрослый вступился за мальчишку, Щукин отец скорее поверил бы. Взрослые почему-то всегда больше верят взрослым, чем ребятам. Обидно даже. Надо скорее бежать, скорее, а то Щукин отец в командировку уедет. Может, он целый год не вернётся, тогда целый год будет думать, что мальчишка врёт.
— Эй, кто дома? — стукнул он кулаком в доски родного забора, а через полминуты был уже на самом заборе, а ещё через четверть минуты — в огородной крапиве.
Поплавок и Калитка бросились к нему.
— Достал?
— Узнал?
— Всё достал, всё узнал, — крикнул Лёвка, показывая книжку, — но не в этом дело! Одного мальчишку выручить надо! Айда, по дороге всё объясню. А Борька пришёл?
— Нет.
— Записку ему напишем и к забору прикнопим.
Тут же записка была написана огрызком красного карандаша, каким писали Рыбалычу, и на оставшемся от голубка клочке бумаги.
Когда все спрыгнули с забора в переулок, Степан пугливо повёл поплавком туда-сюда и нерешительно затоптался на месте.
— А… а… как же мы… с такими головами?
— Нашёл время о своей башке думать! — возмутился Лёвка. — На хорошего мальчишку наврали. Он правду говорит, а ему не верят! Бежим!
Степан устыдился собственных слов и побежал.
— Подумаешь, голова не такая? Что особенного! Если кто спросит, скажем, что это маскарадные костюмы.
Лёвка на бегу начал рассказывать. Когда они подбежали к лестнице, Лида и Степан уже всё поняли. Вдруг откуда-то с верхних ступенек донёсся девчачий визг:
— Вот он! Ой!
Поплавок, футбольный мяч и шестимесячная голова сейчас же глянули туда. А с верхних ступенек спускались вниз Берёза и ужасно курносая белобрысая девчонка. Лёвка сразу её узнал: это та самая, которая стучала ему в стеклянный бок автомата. Узнали её и Степан с Лидой. Это она им в забор барабанила. Значит, всё-таки позвонила Берёзе. Молодец, девчонка! Только зачем она его сюда ведёт? А в общем-то, это очень хорошо, что ведёт.
Шесть ног, топоча, быстро поднимались вверх. Четыре ноги, тоже топоча, спускались вниз. Спускались они медленнее, чем те поднимались, и чем ниже спускались, тем шаги становились тише.
Вот топот совсем прекратился — это все десять ног остановились на квадратной площадке лестницы. Остановились над самой головой у Борьки. Именно под этой площадкой он и сидел.
Борька уже почти выучил басню. Остались две последние строчки. Сейчас Борька станет нормальным человеком. «Кто виноват из них, кто прав, кто виноват из них, кто прав», — шептал он, и как раз в это самое время над ним послышались знакомые голоса. Борька выпрямился и замер. Он, конечно, сразу узнал эти голоса.
— Берёза, Берёза, ты не бойся, это мы. Я — Лёвка, это Степан, а это — Косичкина Лида! — тараторил Лёвка. — Только вы у нас ничего про нас не спрашивайте. Мы сами вам расскажем, когда уже можно будет. Ладно? А пока нельзя. Это тайна.
Берёза удивлённо глаза таращил. А Лариса, которая была знакома с Лидой, даже рот открыла от удивления. Конечно, они очень хотели сейчас же всё узнать, тем более, что это была тайна, но что поделаешь, если тебе не рассказывают?!
— Уа, уа, — тихонько сказала Ларисе шестимесячная голова, и Лидкина рука потянулась к подруге. Лариса потрогала эту руку. Рука была самая обыкновенная, как у всех девчонок.
— А ещё Борька такой же, как я, — объяснял Лёвка Берёзе, — только он тебе звонить побежал, узнать, что задавали на последнем уроке. И пропал. Он звонил?
— Звонил, — подал голос Берёза.
— У него такая же голова? — спросила Лариса.
— Такая же, только ещё очки чёрные.
— Я ему басни принесла, он просил.
— Принесла?
— Давно, наверно, час назад.
— Так у него, значит, есть басня?
— Есть.
— Какая басня? — спросил Степан.
— Так нам же басню учить задали, — объяснил Лёвка. — Куда же он делся?
— Учит где-нибудь один, наплевать ему на нас, — сердито пробурчал Степан и отвернул поплавок в сторону, чтобы не смотреть на ребят. Ему было ужасно стыдно за Бориса.
Лидка тоже отвернула свою голову в чепчике, только в другую сторону, не в ту, что Степан. А Лёвка никуда не отворачивал мяча. От обиды, от досады он со всей силы топнул ногой.
— Ох, если б он сейчас мне попался, тогда… тогда… — он никак не мог найти слова, что было бы «тогда», и ещё сильнее топнул ногой.
Бориса всего обсыпало пылью, но он не шелохнулся, словно был каменный.
Берёза и Лариса пока ещё не очень понимали, в чём дело, но догадались, что Борис сделал что-то нечестное.
— Тяв-тяв-тяв, — заговорил Пылесос.
Интонация его голоса была точно такая, как тогда, когда он за брёвнами обнаружил мальчишку с кляксами. А сейчас он обнаружил под лестницей Бориса. Когда ребята бежали по лестничным ступенькам, пёс — параллельно им по земле. Они остановились над Борькой, а он — рядом с ним.
— Тяв-тяв-тяв, — звал хозяина Пылесос, дескать, иди сюда, посмотри, кого я тебе нашёл.
А хозяину было сейчас не до Пылесоса. Хозяин волновался, хозяин буйно размахивал руками, топал ногами, вертел футбольным мячом, объясняя Берёзе и курносой, почти уже знакомой девчонке, всё случившееся с мальчишкой в зелёных кляксах.
— Тяв-тяв-тяв, тяв-тяв-тяв, — всё настойчивее звал Пылесос. Он уже начинал злиться, почему это хозяин не обращает на него внимания. Ведь он ему тут такое отыскал, пальчики оближешь.
Борька сидел, ни жив ни мёртв. И когда Пылесос особенно громко и призывно растявкался, он схватил щенка и сжал ему морду. Щенок стал неистово рваться из Борькиных рук. Лаять он уже не мог. Он пытался издавать какие-то звуки со стиснутыми зубами. Звуки были странные, задушенные. И если оглушительное гавканье не обратило на себя внимание Лёвки (он просто к нему привык), то тихие звуки его сразу насторожили.
— Пылесос, Пылесос, Пылесос!
— Ммм-ммм, — на высокой ноте ответил щенок.
— Ты где?
— Ммм-ммм-ммм, — ещё выше замычало где-то под ребячьими ногами.
Лёвка перегнулся через старые перила, заглядывая под лестницу, но бурьян мешал разглядеть, что там такое. Борис понял: Лёвка сейчас спрыгнет с лестницы и поползёт через бурьян к своему мычащему щенку узнать, почему он мычит. Ведь он же не корова, чтобы мычать. Борис в испуге разжал руки.
Пылесос плюхнулся на землю и так возмущённо, так отчаянно залился щенячьим не то визгом, не то лаем, что даже Лёвка, привыкший к его пронзительному голосу, отпрянул от перил.
— Ты что, с ума сошёл? — начал он отчитывать Пылесоса, который уже взобрался на лестничную площадку и завертелся между десятью ребячьими ногами.
Пёс настойчиво требовал, чтобы хоть какая-нибудь одна пара ног (пусть даже незнакомая), но откликнулась на его призыв и полезла под лестницу, если уж хозяин предал его и не желает слушать. Но, к его удивлению и страшной щенячьей обиде, все десять ног почему-то быстро-быстро побежали вверх. Им сейчас было не до него. А щенок привык к вниманию, к тому, что его просьбы, а тем более требования, выполняются.
И вдруг такая незаслуженная обида.
Он ещё не дорос до большого умного пса, поэтому не понимал, что случилось что-то серьёзное, что сейчас нужно не обижаться, а бежать за этими десятью сверкающими пятками. Обязательно бежать, потому что где-то там очень может понадобиться его верная собачья помощь.
А он от обиды решил не возвращаться к своему хозяину, найти себе нового, хорошего, который не будет его обижать. Ему стало грустно и одиноко. Он сел на лестничную ступеньку, положил на неё свой невесёлый хвост в репьях и решил пойти следом за первым человеком, который пройдёт мимо него по лестнице. Но никто не шёл. Становилось всё грустнее, всё невыносимее жить на белом свете.
И вдруг с самой верхней ступеньки лестницы раздался такой знакомый, такой родной, такой замечательный, такой самый прекрасный на земле Лёвкин голос:
— Пылесос! Пылесос, ты где? Айда!
У будущего большого пса радостно ёкнуло собачье сердце. И он со всех четырёх лап рванулся кверху, стараясь перескакивать через ступеньки, чтобы скорее добежать до огромной радости, которая ждала его там, наверху. Он даже не тявкал, даже не визжал, он бежал молча (так было скорее!), неистово, бешено бежал, дав себе строгую собачью клятву не обижаться на хозяина. Ведь он — человек. Он знает, что делает.
