Клара Ярункова - Единственная
Итак, я стала рассказывать сказку. Петер тоже примостился к нам. Рассказывала я сказку, но это была такая же мешанина, как в первый раз, когда я поняла, что Сонечке в жизни еще никто не рассказывал сказок. И снова мне было так, как тогда, и даже хуже. Рассказывала я, перескакивая со сказки на сказку, дети слушали, а я думала совсем о другом. И когда в сказку затесались хороший король и плохой король, тут только я поняла, что совершенно не знаю, кто же в действительности хороший, а кто плохой.
Когда я была маленькой и что-нибудь не знала, я спрашивала папу или маму. А что бы они мне ответили, если бы я спросила о Сонечкиной маме? Ну что? Ничего! Потому что я бы о ней и не спросила. Я уже не маленькая и не могу спрашивать, как маленькая. Конечно, если хочу услышать правду. А с правдой дело, быть может, обстоит так, что она не хорошая и не плохая, а просто правдивая, вот так же, наверное, и с Сонечкиной мамой.
Но все-таки я не понимаю — как это ей хотелось умереть, когда она такая красивая и есть у нее такая чудная Сонечка! Я бы на ее месте наплевала на всех гиен. Я бы назло им фигуряла бы всюду, да еще с детьми, чтобы их черти взяли от зависти. И нарочно жила бы сто лет, как будет жить тетя Маша.
27
Забрезжил один прекрасный день, когда, проснувшись, я не знала, как себя держать. К моей постели со всей торжественностью явилось все семейство. Я села, папка наклонился и сунул мне под нос букет, благоухающий свежестью до головокружения. Я протерла глаза и убедилась, что это настоящие оранжерейные махровые гвоздики и все они белые, только в середине рдела единственная алая. Поди, кучу денег стоили! Мелькнула было мысль, что лучше бы выдали мне наличными, но в данной ситуации идея была довольно глупа. День этот, видите ли, потому был памятным, что мне исполнилось пятнадцать лет, а это не шутка, как сказал папка.
— А я уж испугалась, подумала, что ты собрался просить моей руки, — глупо пошутила я — они меня застигли врасплох, и я не могла опомниться.
— Наоборот! — блеснул папка золотым зубом. — Ты с детства обещала, что выйдешь за меня замуж, и сегодня я возвращаю тебе слово. Ты свободна.
О господи! Странные шуточки… И не очень смешные.
— Нет уж, ты себе маму оставь, — выстрелила я в цель. — Для меня ты недостаточно молод. Оставь-ка ты себе маму и отдай ей этот букет.
Едва договорив, я так и замерла — ох, это могло плохо кончиться! Как все попытки в этом направлении. К тому же я не совсем ориентировалась в их теперешних отношениях, потому что, как известно, несколько отбилась от дома да тем временем происходили и другие трагические события. Но, по-моему, они уже начали разговаривать друг с другом. Не могли не разговаривать — надо же им было строить планы против меня, когда я убежала. А что они строили планы — это ясно, как ясно и то, что и действуют они против меня по плану. Осторожнее, чем раньше. Кое с чем они примирились. На первый взгляд это незаметно, но я все чувствую своим радаром — он у меня с детства на них настроен. Я поняла это, например, по розовому зонтику, который мама положила мне на постель: зонтик был не детский, а дамский, с длинной, модерной ручкой. Все я могу нащупать своим радаром, за исключением того, что касается их развода. Они так маскируются, что их ни один радар на свете не возьмет. И теперь, брякнув про букет, я, пока бабушка угощала меня тертыми картофельными оладьями, своим подарком, вся тряслась: что они теперь сделают?..
Тут-то папка и показал себя гораздо мудрее, чем я думала. Он, видите ли, умеет быть великолепным, когда хочет. Взяв букет, он открутил проволочки, отсчитал семь белых гвоздик и подал их маме. Остальные семь с пятнадцатой алой оставил мне.
— Верно, — промолвил он, — это ведь и мамин праздник. И прежде всего ее.
Он обнял ее за плечи, и — мамочки! — она покраснела! Не густо, совсем немножко порозовела, но с этим белым букетиком они выглядели божественно. Совсем не как родители, а как новобрачные!
— Ну, — отец быстро взглянул на часы, — мне пора. Пока, Олик! Отныне и навсегда да будет с тобой все счастье мира!
Он поцеловал меня, без чего я могла обойтись, и исчез.
Мама вздохнула и пошла поставить гвоздики в вазу. Бабушка, как гусыня воду, отряхнула с себя праздничное настроение, засуетилась по квартире, начала выгонять меня из постели: опоздаю, мол, в школу.
Ну какой с ними праздник? Я включила радио на полную мощность. Когда оно орет, как-то спокойнее одеваешься. Надела я красные вельветовые брюки, светлые туфли, на майку — мамин мохнатый свитер и куртку. На голову ничего. Не нужно. Дождь идет.
Бабушка с балкона долго еще кричала мне что-то, но я открыла зонтик — и была такова!
Медленно шагала я в школу. Розовый дамский зонтик бросал на весь мир розовый отсвет, словно над самой головой сияло большое розовое солнце.
Ну, а после обеда… после обеда началось главное: мой день рождения.
Дядя Штрба отвалил бутылку вина, Евина мама — торт с кремом. Об остальном позаботилась бабушка.
Говорила я Еве — не давать Рудку торта, он еще не привык к нему. Она, конечно, не послушалась, и Рудка вырвало. Мы его умыли, но он, естественно, и не думал оставаться чистым. Сосредоточив свои усилия с другого конца, он покраснел и обкакался по самые уши. Не буквально, но все-таки почти буквально. Я не сдержалась, и хотя мы отмечали тройной день рождения, здорово выругала Еву. Бедняжечка Рудко подумал, что я кричу на него, покраснел еще раз и разразился жалобным ревом.
— Ладно вам, бабы, — сказал Иван Штрба, тоже именинник, — есть из-за чего ругаться! Давайте его сюда!
Он взял Рудка, и они с Йожо Богунским поволокли ребенка в ванную. Чомба неуклюже поплелась за ними. В обществе детей она всегда ходит на двух ногах, чтобы ею восторгались. Рудко по дороге еще ревел, но в ванной подозрительно стих. Мы с Марцелой побежали посмотреть, что эти тупицы с ним сделали. Конечно же, ужас! Держали его над ванной и прямо из-под крана, холодной водой мыли ему попку. А он смеялся. Еще бы! Он до того удивился, что забыл плакать и стал смеяться. Иван вытолкал нас на кухню и захлопнул дверь у нас перед носом. Следом за нами из ванной вышвырнули и Чомбу.
— Все бабы вон! — кричал Йожо Богунский. — Попробуй загляни еще сюда хоть одна!
Бабушка выбежала из своей комнаты.
— Ох, потише, дети мои, — завздыхала она.
Но достаточно было одного взгляда — и она ретировалась. Чуть позже она опять приоткрыла потихоньку дверь, но я сразу угадала, что она хочет сказать, и моментально выбила оружие у нее из рук.
— Не бойся! Я сказала, что все уберу, значит, уберу. И посуду вымою, только оставь нас в покое.
Отец сообразил уйти играть в шахматы, мама — к Богунским, а бабушка, разумеется, удержала свои позиции дома. От нее не избавишься, кишка тонка. Она просто не может не совать всюду свой нос.
Мы чокнулись красным вином. Мальчики были еще в ванной, только Петрик сидел рядом со мной. Мы налили немножко и ему. Но когда мы стали чокаться, Чомба выхватила у него рюмку, так что вышло, что пьем только мы — женщины: Сонечка, Ева, Марцела и я. Чомба не умеет пить из рюмки. Она сунула туда свою черную лапку, надеялась зачерпнуть вино горстью Петрик засмеялся, а я порадовалась. Он редко смеется, потому что все уже понимает. Может быть, поэтому Сонечка и распространяет слухи, что ему восемнадцать лет. Нет ему восемнадцати. Он ходит только в первый класс. Первоклашка, а уже знает, когда надо смеяться, а когда нет. Если бы у него мама умерла, Чомба могла бы хоть на голове прыгать, отталкиваясь ушами, он бы не засмеялся. Но теперь, раз маму спасли, он смеется всякий раз, как Чомба сует лапку в рюмку.
Сонечка сидела рядом со мной с другой стороны. Сначала она конфузилась, а потом освоилась. У нее врожденный интеллект. Она ничего не брала руками, ела как полагается. Она гордо восседала на двух подушках и прекрасно доставала до стола.
— Знаешь что? — обхватила она меня за шею. — Не бойся, я и тебя возьму в детский дом. — Она притянула меня за ухо, заговорщически заглянула мне в глаза и кивнула головкой. — Не бойся, ты возьмешь свой чемодан и поедешь со мною. Будешь там рисовать козляток, а я их буду раздавать детям. Это такой дом, а в нем много-много детей, знаешь?
Знаю. Но настроение мое упало.
Сонечку действительно увозят в детский дом. И Рудка отдают в круглогодичные ясли, потому что их мама будет долго болеть. Только Петрик останется дома. Да и то потому, что он уже ходит в школу.
Мальчишки вышли из ванной. Но как! Иван Штрба держал Рудка перед собой за обе ручки, а Йожо Богунский переставлял ему ножки — как будто он сам ходит. Рудку это очень нравилось. Мокрая головка, на которой волосики зачесали вверх дыбом, покачивалась из стороны в сторону. Божественная улыбка украшала его умытое личико.
Мы замерли от страха, потому что так нельзя делать с маленькими. Только Марцела была вне себя от восторга. Для нее Йожо Богунский гений и все его идиотства гениальны, потому что она его любит. Чомба удивленно поставила рюмку на ковер и подошла к Рудку. Она была в полном экстазе. А Рудко испугался только тогда, когда она обняла его за шею и начала целовать. Тогда наконец опомнились и эти болваны, шлепнули Чомбу, а Рудка посадили на стол. Он протянул ручку, выхватил из вазы красную гвоздику и сунул ее в рот.
