Александр Кононов - Верное сердце
Он, видно, был сердит. Со Жмилем позанимаешься — будешь сердитый.
С того времени, как Гриша услыхал, что Сергей — сын конторщика на лесной бирже и со Львом Сапегой в родстве не состоит, он успел узнать про него и еще кое-что: оказывается, Лехович известен был в городе как репетитор, «успешно исправляющий тупых и ленивых».
Прием для исправления ленивых был простой. Сергей Лехович с самого начала уславливался со своим учеником: не приготовит тот урока — он ему задаст к следующему разу вдвое больше, приготовит — задаст вдвое меньше. Выгода казалась столь очевидной, что самые заядлые лодыри через месяц начинали приносить в своих дневниках четверки.
Впервые этот прием сорвался на кротком Жмиле: безнадежное было дело!
Чтобы развеселить сердитого приятеля, Гриша сделал вид, что хочет сломать свой рубль. Он знал, что за этим последует.
И действительно, Лехович не удержался, усмехнулся:
— Не ломай дурака!
Немудреную эту шутку пустил в публику знаменитый клоун Дуров, и она в один месяц обошла всю Россию. Ну как же: можно было обругать дураком царя, изображенного на монете, — и не придерешься. Говорили, впрочем, что за эту шутку полиция выслала Дурова из Одессы в двадцать четыре часа.
Лехович зевнул, потянулся. Гриша продолжал смеяться, с удовольствием глядя на него. Он радовался и своему освобождению от Стрелецкого, и шутке с рублем, и солнцу, которое победно пробивалось даже сюда, в эту унылую комнату.
— Чему радуешься? — спросил у него Сергей, а Жмилю сурово приказал: — Поди на двор, погуляй с полчаса.
Жмиль проворно кинулся в переднюю — одеваться.
— Учебники сбыл! — ликуя, объявил Гриша.
— Для Стрелецкого? — догадался Сергей.
— Ага.
— Хорош!
— Давал черт грош, — ответил Гриша бойким присловьем, которое недавно услышал от Дерябина.
— Я ж тебе сказал, что у меня будут деньги…
— Папахен пришлет? — не удержался Гриша и захохотал.
— Что ты ржешь, мой конь ретивый?
Видно было, что еще немного — и Сергей обидится. Человек не врет уже недели три… Не надо старое поминать.
И Гриша, чтобы не смеяться, стал рассказывать про вчерашний разговор со Стрелецким. Рассказав все по порядку, спросил:
— Да скажи ты мне наконец, что такое «сыскное»? Ты мне давеча говорил, когда на дамбе мы гуляли…
— Мерзавец! — воскликнул Лехович побагровев. — Нет, каков мерзавец «голубчик»-то наш! Ты понял, на какое дело он тебя подбивал?
— Понял. А что значит «сыскное»?
— Сыскное… Там сыщики служат. Потому и называется так. Сыщики, или, короче говоря, шпики.
— Витол спросил его про сыскное, а он даже побледнел от злости, «голубчик»-то.
— Порядочные люди в сыскном не служат. Это всем известно. Потому он и рассердился.
— А знаешь, Витол… погоди, как это?… Сейчас вспомню. Витол выразил Стрелецкому пуб-лично об-ще-ственное презрение.
— Семиклассники! — уважительно, с легкой завистью проговорил Лехович. — Тонный народ. Под студентов работают. «Публичное презрение»… Ах ты черт, здорово! Я уже слыхал про это, а быть там, когда Витол выразил презрение, не пришлось.
— На него пал жребий, — сказал Гриша, вспомнив вечер у Арямова.
Сергей посмотрел на него подозрительно:
— Где ты это прочел? В какой книге? Да, кстати: с кем, думаешь, был бы сейчас Овод, останься он в живых? С лесными братьями! Вот с кем! Понял? А ты: «Не любишь лесных братьев»! И откуда взял только!…
— Да я ж думал, что ты сын помещика, знаешь, из тех Лех-Леховичей, что в родстве с князем Сапегой.
— Кусаешься? Ну, бог с тобой. Ох, и зол я на мерзавца «голубчика»!… Погоди-ка!
Сергей схватил карандаш, склонился над столом. Гриша, выжидая, взял с клеенки какую-то бумажку, стал разглядывать. Это был набросок, новое художество Сергея. Хоть и не сразу, но можно было узнать отца Гавриила, законоучителя. Только какой же это рысак? Это был какой то конь-работяга с неправдоподобной длинной гривой. А сходство имелось, несомненно.
Гриша забеспокоился:
— Ты его рысаком нарисуешь. Стрелецкого? Неправильно: на уроки он не выходит. Он же не преподает ничего; у него, говорят, нет среднего образования.
Сергей только отмахнулся с досадой и продолжал орудовать цветными карандашами.
— А я тебе говорю: он в рысаки не годится. Слышишь? — снова сказал Гриша.
В дверь заглянул Жмиль. Сергей закричал ему свирепо:
— Гуляй! Гуляй, тебе говорят, на дворе!
Жмиль исчез.
Лехович молча трудился еще минут пятнадцать. И наконец протянул Грише рисунок.
Нельзя было не засмеяться: на листке бумаги красовался козел… И козел этот был — Виктор Аполлонович. Даже туловище, даже ноги, хотя они и были с копытами, чем-то неуловимо напоминали надзирателя. Казалось, вот-вот они начнут подрагивать щеголевато.
— Резонов говорит — у меня талант, — сказал Лехович, искоса следя за выражением Гришиного лица.
Да, рисунок был хорош.
Но что Стрелецкому до этого рисунка? Он будет себе по-прежнему разгуливать в своем надушенном мундире, в жилете, ловко стягивающем круглый живот… Лицо Виктора Аполлоновича, его улыбка, походка, даже узкие штаны со штрипками — ну все в нем было теперь ненавистно Грише.
— Ты что? — насторожился Сергей.
— Ничего. — Грише уже не хотелось больше смеяться.
— Не нравится рисунок?
— Ты здорово рисуешь. Должно быть, у тебя и впрямь талант. Только знаешь что? Это похоже — кукиш в кармане показывать.
— Кукиш? В кармане? Ну нет, брат, не в кармане! Мои карикатуры по всему городу гуляют. В женской гимназии они побывали? Побывали. Верочку Головкину знаешь? Ее отец воинский начальник. Она ему показала моих «рысаков», так он, говорит, чуть не лопнул со смеху — он же толстый такой, — кричит: «Ой, не могу! А ксендз-то, ксендз! В попоне! А Мухин, батюшки!»
Сергей воодушевился и начал так кричать, подражая воинскому начальнику, что крики пробудили любопытство маленького Жмиля. В дверях появилось его пухлое лицо с широко раскрытым ртом.
— Тебе чего? — закричал на него Лехович.
— Я уже погулял, — кротко ответил мальчик.
— Погулял? Садись тогда, переписывай. Вот это стихотворение. Да, да, не ленись.
Помолчав, Гриша спросил Сергея вполголоса:
— А тебе не попадет за это?
— За что? Кто узнает?
— Да вот… как ее… Верочка эта, знает же.
— Ну что ж. Знает. И не выдаст! Из гимназисток никто не выдаст. А уж про нашего брата и говорить нечего. Ты выдашь?
Гриша даже не ответил на недостойный вопрос.
— А кому знать не надо, тот и не знает, — продолжал Сергей.
— Резонов знает?
— Ни в коем случае.
— А про талант он почему сказал?
— Он другие мои рисунки видел. Я в прошлом месяце сосну нарисовал. Позади сосны — солнце заходит. Ну, вот ему понравилось. Осенью, говорит, будут выставлены в гимнастическом зале лучшие картины учеников старших классов: он обещает допустить меня на выставку, если я нарисую что-нибудь путное. Ну, я-то уж нарисую! — закончил Лехович самоуверенно. — Скоро на масло перейду.
— Куда, на что перейдешь?
Грише представилось коровье масло.
— На масляные краски. Холст куплю, летом начну писать маслом.
17
Оттепель, как это часто бывает в Прибалтике, удержалась надолго.
Все так же падали с крыш лазоревые капли, и солнце светило, и издалека, из-за реки, прилетал вольный ветер — пахло свежестью, сосной, талым снегом.
Санный путь потемнел, лужи по обочинам разлились широко — в целые озера, — и в них отражался жемчужный свет высоких облаков.
Мир простой, ясный — и все-таки еще не понятый до конца — мир, полный веселых звучаний и запахов, мир смутно-радостных обещаний раскрывается перед человеком на одиннадцатом году его жизни.
Гриша шагал по солнечной стороне улицы, старательно обходя сверкающие лужи — калош у него не было, — и хотя вдали за голыми каштанами уже возникли стены училища, он по-прежнему чувствовал себя свободным, сильным, смелым. Вот так, наверное, чувствуют себя люди, отведавшие волшебной воды из Железного ручья!
У ограды городского сада он догнал Колю Никаноркина и сказал ему о своих думах — о железной воде.
Тот подтвердил: верно, есть такая вода, ручей такой есть, — это где-то за Прейлями, там даже лечебницу собирались строить для этих… как их… для малокровных.
Экую глупость выдумал Никаноркин! Разве о таком Железном ручье идет речь? Но сегодня спорить не хотелось…
И Гриша заговорил об учителе чистописания Невинном. Справедливым человеком он оказался: кто бы думал — поставил-таки Грише пятерку! Раз заслужил, значит и получай. Если б все учителя так делали!
А вот и сам Невинный всходит не спеша на ступеньки училищного крыльца; он в легком пальто с бархатным воротником, в фуражке с двойной кокардой. А лицо серое, нездоровое…
