Виктор Баныкин - Повести и рассказы
Теперь Федя никогда не будет больше дружить с Кузьмой. Никогда! А на поиски Батырова кургана Федя отправится один. Посмотрим еще, кого ждет удача.
Он кинул на дорогу изжеванный стебель полыни и рывком подтащил к себе рюкзак. Не осталась ли в нем, как-нибудь случайно, краюшка хлеба или, на худой конец, печеная картофелина?
Федя добросовестно ощупал рюкзак, но съестного так ничего и не обнаружил.
«Ладно уж, пойду-ка лучше домой, — вздохнул Федя, — Может, в погребе холодное молоко стоит и в чулане яички… Уж и наемся до отвала!»
И он, перекинув через плечо рюкзак, снова тронулся в путь.
Солнце стояло в зените и палило пуще прежнего. Жара проняла даже ворону. Взъерошенная, неопрятная, с растопыренными крыльями и раскрытым клювом, она неподвижно торчала на маковке телеграфного столба, чем-то напоминая старое, изъеденное молью чучело.
Но вот наконец и поселок. Своими белыми постройками он запятнал ровную, будто стол, возвышенность, с которой особенно далеко была видна степь на все четыре стороны.
Федя подходил к ремонтным мастерским, когда ему повстречался прицепщик Артем — лихой, бедовый парень лет семнадцати, с черным пушком над верхней губой.
Артем ехал на велосипеде, ехал ни шатко ни валко, еле нажимая на педали ногами. Замасленный картуз сполз Артему чуть ли не на самый нос, но прицепщик не пытался водворить его на прежнее место.
Наверно, и Артему тоже было невтерпеж от палящего зноя. Но Федя предусмотрительно сошел с дороги. С этим озорником, жившим в поселке напротив их дома, через дорогу, всегда надо держать ухо востро.
Предосторожность Феди оказалась не напрасной. Артем все-таки заметил Федю. И что вы думаете: всю сонливость с парня словно ветром сдуло! Проворным движением руки Артем лихо сбил на затылок картуз. Потом пронзительно свистнул — точь-в-точь, как Соловей-разбойник, — и, нажимая изо всей силы на педали, понесся прямо на Федю.
Погрозив Артему кулаком, Федя побежал напрямик к мастерским. Он бежал по засохшему бурьяну и острым, будто камни, кочкам. Опасность придавала силы, и Федя летел как по воздуху. Наконец оглянулся, перевел дух и торжествующе закричал:
— Ага, не догнал! Кишка тонка!
Артем и на самом деле безнадежно отстал. Велосипед вилял из стороны в сторону, а его хозяин то и дело подпрыгивал на сиденье, как футбольный мяч. И Артему ничего больше не оставалось делать, как повернуть назад, на дорогу.
«Подожди, я вот сил наберусь, покажу тебе, обидчик!» — мысленно пригрозил Федя Артему, глядя ему в согнутую спину, плотно обтянутую выгоревшей гимнастеркой. У Артема недавно вернулся из армии брат, и теперь прицепщик частенько щеголял в солдатской форме: то штаны с пузырями наденет, то гимнастерку, то фуражку с зеленым околышем.
По широкой пустынной улице поселка Федя уже не шел, а плелся, еле волоча ноги. Позади остались кирпичные здания больницы и школы, а ему все еще не повстречалась ни одна живая душа. Какая-то властная, гнетущая истома сковала тяжелым сном не только изнывающую от нестерпимого зноя степь, но и поселок Озерное.
Куры, собаки и те, казалось, вымерли от жары. На строительной площадке возле клуба тоже было сонное царство. А здесь обычно с утра и до вечера с веселой отчаянностью перестукивали топоры, зычно покрикивал прораб да слышался рассыпчатый смех никогда не унывающих девчат-каменщиц, приехавших на стройку откуда-то из-под Иванова.
«Обеденная пора, — подумал Федя, останавливаясь напротив стройки. — Пока был на хуторе… сколько они тут понаделали всего!»
Здание клуба, обещавшее стать просторным и красивым, было возведено под самый потолок. Плотники уже ставили стропила. Пройдет еще день-другой, и у клуба появится крыша.
Вдруг над клубом закружился горячий вихрь, унося к небу золоченые стружки. А слепящая глаза своей неземной белизной куча извести, сваленная прямо на землю, закурилась молочным дымком. Ну ни дать ни взять, карликовый вулкан! Федю с головы до ног запорошило известковой пылью. Чихая и потирая кулаком заслезившиеся глаза, он побрел дальше.
Когда Федя вошел к себе во двор, сенная дверь была настежь распахнута.
— Папка! — обрадованно закричал он, бросаясь к высокому крыльцу с покатыми перилами. — Ты разве уже дома, пап?
Но у крыльца Федя остановился как вкопанный. От старательно выскобленных, цвета яичного желтка ступенек еще пахло горячей водой и половой тряпкой.
«Эх, крыльцо-то у нас!.. И кто это его так надраил?» — тараща глаза, подумал Федя, все еще не решаясь ни положить пропыленный рюкзак на нижнюю ступеньку, ни ступить на нее ногой.
Озадаченного Федю окликнули:
— Здравствуй, Федя!
Он поднял голову. В дверях стояла, с полотенцем через плечо, румянощекая фельдшерица Ксения Трифоновна. Молодая женщина была в ситцевом пунцовом сарафане, вся какая-то простая, домашняя.
— Здравствуйте, — смущенно сказал Федя, привыкший видеть фельдшерицу у себя в школе в строгом белом халате, застегнутом на все пуговицы. В белом халате она появлялась и у них в доме месяц назад, когда Федя болел.
— А у меня… у меня уже не болит живот, — набравшись решимости, выпалил он одним духом и покраснел. — А папы разве нет дома?
— Он на работе, — ответила Ксения Трифоновна, и круглое некрасивое лицо ее с добрыми, кроткими глазами тоже почему-то покраснело.
В эту самую минуту оцинкованное ведро, висевшее на колу у плетня, внезапно с грохотом упало на землю и покатилось прямо Феде под ноги.
Федя оглянулся, но успел лишь заметить юркнувшую за плетень чью-то макушку с рыжевато-медными, как крысиные хвостики, косичками.
— Ай-яй-яй! — покачала головой Ксения Трифоновна. — Зачем же ты, пострел, подглядываешь? Это некрасиво!
— А это не пострел, — сказал Федя, — а просто Аська… Лягушка-конопушка. Соседская девчонка.
— А ты Федька-медведька! — донесся из-за плетня пискливый голосок.
Федя шагнул к плетню:
— Я тебя сейчас за косички оттаскаю!
— А я не боюся, а я не боюся! — запела Аська во весь голос, и над плетнем показалась ее конопатая лисья мордочка с маленькими, плутоватыми глазками. — Попробуй тронь, а мачеха тебе и всыплет, неслуху! Они, мачехи-то, все ой какие злые!
Федя скользнул испуганными глазами по мертвенно-бледному лицу Ксении Трифоновны, комкавшей в руках полотенце, и опрометью бросился вон со двора.
Ведерко, попавшееся ему под ноги, отлетело в сторону и долго еще потом заунывно дребезжало погнутой дужкой.
ГЛАВА ВТОРАЯ
За Озерным, на выжженном солнцем рыжем бугре, рос молодой, веселый тополек.
С этим топольком Федя впервые познакомился еще зимой, катаясь вокруг поселка на лыжах. Деревце одиноко стояло на заснеженном бугре, а вокруг него во все стороны расхлестнулась степь, тоже вся заснеженная, без единого пятнышка. Голые ветви трепал ветер, да и сам тополек чуть гнулся, когда ветер, набирая силу, налетал порывисто, молодецки посвистывая.
И Феде тогда вдруг стало страшно за молодой тополек.
Выдержит ли деревце здешние суровые морозы, не рухнет ли оно наземь в буран под напором яростного ветра?
Недолго думая Федя воткнул в снег рядом с деревцем палку и принялся забивать ее в промерзшую землю лыжей. Потом он привязал палку к тонкому стволу ремешком и отправился домой, немного успокоившись. Раза два Федя оглядывался и кивал тополю, будто прощался со старым другом.
И с того самого серенького декабрьского денечка Федя зачастил к молодому топольку.
Но вот кончилась метельная зима, наступил долгожданный май, и одинокий тополек как-то светло и пышно зазеленел на радость всему живому.
Не поддался гордый, стройный тополь и всё иссушающему зною. Он по-прежнему, как и в мае, горел буйным зеленым пламенем своей молодой, упругой листвы. Здесь-то вот, в тени, под знакомым топольком, Федя и свалился, уткнувшись мокрым от слез лицом в колючую траву.
«Эх, папка, папка, ну что ты наделал? — с укором и болью в сердце спрашивал он отца. — Ну разве нашу маму… разве лучше нашей мамы есть кто-нибудь на свете?.. Папочка, родной, я все-то, все буду сам делать, я во всем буду тебя слушаться, только не надо нам этой Ксении Трифоновны! Никого нам не надо!»
И Федю снова начинали душить слезы, худенькие плечи содрогались от глухих рыданий…
Отец разыскал Федю под вечер, Федя спал под тополем, сиротливо прижавшись чумазой щекой к земле.
Присев на корточки, отец осторожно взял Федю на руки. Федя не проснулся. Он лишь почмокал почерневшими от жажды губами да обвил рукой отца за побуревшую от пыли и загара крепкую шею. Так он любил делать, когда еще был маленьким.
