Альфред Вельм - Пуговица, или серебряные часы с ключиком
— Ты что ж думаешь, что он с угрями…
Мальчишка кивнул:
— Уплыли селедочки, что верно, то верно!
Сплюнув, он сунул руки в карманы пиджака. Ребята заметили, как дергались брови под полями шляпы. Должно быть, думает, решили они.
— У вас, значит, две штуки осталось?
Они шли по той же улице, но в обратном направлении.
— Два копченых угря.
— Рокфеллер, ты Мулле не видел? — крикнул кто-то.
— Видел. Он сегодня на Бисмаркштрассе, — ответил мальчишка. Ребятам он объяснил: — Меня здесь все Рокфеллером зовут.
Вскоре они миновали Инвалиденштрассе. Оказалось, Рокфеллера везде знают, да и он все здесь, в Берлине, знал. Только вот задавался очень. Идет-идет, вдруг остановится, будто ему что-то в голову пришло, и задумчиво перебирает цепочку на груди. Взглянет на часы и снова спрячет их в карманчик. Генрих даже подумал: а часы, наверное, и не идут вовсе.
Маргариновый босс жил в заднем флигеле большого дома. Сначала они очень долго поднимались по лестнице, потом прошли по темному чердаку и вдруг оказались перед дверью в мансарду.
Босс неприязненно посмотрел на незнакомых мальчишек. Играла музыка. В комнате было накурено. Посередине стояли два больших ящика. Окно состояло из многих-многих маленьких стекляшек. К стене была прислонена картина в золоченой раме.
Не обращая внимания на недружелюбие хозяина, Рокфеллер уселся на кушетку. Генрих и Отвин сели рядом, хотя и побаивались, что хозяин выставит их за дверь.
С нарочитой медлительностью, стараясь усилить напряжение, Рокфеллер развязывал сверток. И стоило Боссу увидеть угрей, как выражение лица его сразу изменилось. Не то чтобы оно стало дружелюбным, но оно изменилось.
— Понимаешь, Босс, двадцать одна селедочка у них была.
При всем хвастовстве Рокфеллера чувствовалось, что Босс здесь сильнейший.
Лет ему было около двадцати. Широкоплечий. Над верхней губой — маленькие черные усики. Глаза выпученные. Он закурил.
Ребята рассказали о своей беде: как Долговязый в солдатской шапке обманул их. Рокфеллер добавил:
— Смылся он. Девятнадцать селедок увел.
— Вам сеть нужна? — спросил Босс.
— Сперва-то нам нужны крючки и сетевая нить, — сказал Генрих. — Дедушка Комарек хочет перемет на угрей поставить.
Босс сидел, закинув нога за ногу, и курил. Он расспросил ребят, откуда они и сколько им надо крючков. И о дедушке Комареке расспросил. При этом Генриха не покидало ощущение, что Босс смотрит на него не глазами, а лбом.
— Нам еще хлопковая нить нужна — это чтобы дедушка Комарек хороший сачок сплести мог. У нас будет большое рыболовецкое дело.
Покуривая, Босс слушал.
Хорошо, сказал он в конце концов. Пусть они приходят завтра. Он посмотрит, что можно будет сделать.
Генрих собрался было завернуть угрей, но Рокфеллер отобрал их, сказав:
— Не-не, так не пойдет! — Он выложил угрей на стол. — Босс человек чести.
На прощанье они пожали друг другу руки.
Ощупью они пробрались по темному чердаку и вышли на лестницу.
Ночь они провели в вилле — так называл Рокфеллер свой подвал.
На огромном пустыре, окаймленном мертвыми домами, они остановились около дыры в кирпичном щебне. Нащупывая ногами железные перекладины лесенки, спустились вниз. Рокфеллер зажег «гипденбургскую» свечу. И сразу ребятам показалось здесь страшно уютно. Сидели они на старых матрасах и только диву давались — чего тут только не было! А Рокфеллер доставал из серо-голубого патронного ящика одно сокровище за другим. Географическую карту Америки, например. Офицерскую саблю. Четыре шелковых чулка. Из каждого кармана пиджака он вытащил еще по чулку.
В подвале нашелся и железный ночной столик. Два помятых кувшина. Почти новое солдатское одеяло. Кухонная плита, а всяких банок и горшков не счесть!
Было тут и несколько досок, должно быть предназначенных для отопления.
— И все это твое, Рокфеллер?
А он, отодвинув ночной столик и вынув кирпич из стены, достал из тайника серебряный доллар. И тут же стал пробовать его на зуб. И Генриху дал — пусть, мол, убедится, какой он настоящий.
— Настоящий.
Отвин тоже чуть куснул монету.
Позднее они раскололи две доски, развели в плите огонь и заварили чай. Подсластили они его какими-то таблетками. Отвин достал из ранца копченую колбасу, хлеб. Все это он положил на серо-голубой ящик. Да, ничего не скажешь — шикарно у них получилось.
— Ты только чулками торгуешь?
— Да, только чулками, — ответил Рокфеллер.
Раньше он торговал и сигаретами и кремнями для зажигалок, но теперь перешел на чулки. Хочешь добиться в жизни чего-нибудь, надо дело крупно вести. А Рокфеллер хотел многого добиться в жизни. Судя по его словам, это можно было сделать только при помощи шелковых чулок. Он с презрением говорил о тех, кто промышлял кремнями и сигаретами.
— Скажи, Рокфеллер, вот, к примеру, было бы у тебя сто долларов, чего бы ты мог добиться?
— Сто долларов?
— Да, сто долларов.
— Чего хочешь можно добиться, имея такие деньги.
Но он, Рокфеллер, собирается за океан, хочет купить ферму в Канаде и чтоб на ней было тысяча коров и тысяча жирных свиней. А он поскачет по прерии и поймает себе белого мустанга, чтобы на нем коров пасти. Через плечо у него будет висеть лассо…
Развивая свои планы, Рокфеллер все время подергивал бровями.
Возможно, что ребята немного захмелели от выпитого крепкого чая. Генрих сказал:
— У меня уже есть мустанг, Рокфеллер, советский!
Он пустился в рассуждения о том, как они с дедушкой Комареком заведут большое рыболовецкое дело.
— …Потом мы купим Шабернакское озеро. И еще больше будем рыбы ловить. А потом все озера купим… Вечером, когда будет заходить солнце, я погоню коров на водопой. Коровы будут пить, а я буду сидеть верхом на своем белом мустанге, и, когда солнце совсем зайдет… и, понимаешь, когда у нас все будет… понимаешь, все будет…
Глаза Отвина тоже блестели. Он сидел и слушал, как оба расписывают свои мечты. Он-то думал о том, как он станет великим художником. Ом будет сидеть на берегу Атлантического океана и рисовать беспредельно огромное море…
Порой они слышали, как скреблось и шуршало в темноте. Рокфеллер нагибался, хватал кирпич и швырял в угол. По доскам проносилась крыса и исчезала в другом углу.
— Ирокезы! — воскликнул Рокфеллер. — Подадимся все втроем в Америку! Идет?
В первую минуту это показалось им очень заманчивым. Отвин со счастливым выражением лица оживленно кивал.
— Рокфеллер, — сказал Генрих, — я не могу ехать в Америку.
— Чего? Мы и твоего старика, дедушку, с собой возьмем.
— Все равно не могу.
— Не пойму я тебя что-то.
— Все ты поймешь сейчас, Рокфеллер. Понимаешь, я против капитализма.
Теперь и Отвин не захотел ехать в Америку.
— Против чего это ты?
— Против капитализма. Я тебе в другой раз все объясню. Как ты думаешь, Рокфеллер, Босс завтра даст нам крючки?
— Даст.
— А вдруг не даст?
— Ирокезы, Босс человек чести.
— Рокфеллер, а ты можешь мне достать мандолину?
— Мандолину?
— Понимаешь, я умею играть на мандолине.
— Ладно, погляжу как-нибудь.
Они устроились на матрасах, укрылись солдатским одеялом. Ночью по одеялу иногда пробегала крыса. Ребята просыпались.
— А ты совсем один здесь, в Берлине?
— Ага! — только и сказал Рокфеллер.
Домой они ехали опять на крыше последнего вагона. В такт постукивали колеса. Все пережитое казалось теперь чем-то нереальным, похожим на сказку. Но ранец Отвина был битком набит сетевой нитью. А у Генриха в карманах лежали пакетики и в них — сто сорок крючков!
— В следующий раз обязательно пойдем ко львам, Отвин. Хорошо?
Сверху они видели, как из-под колес выскакивали шпалы и уносились назад, но теперь ни Генрих, ни Отвин уже не испытывали никакого страха.
ГЛАВА ПЯТАЯ
А старый Комарек тем временем вырезал пять обручей из можжевельника, как будто у него уже была нить для верши.
И снова он отправляется в лес и возвращается с двумя ясеневыми слегами. Из них-то он намерен зимой вырезать два весла. Нет, не знает покоя старый Комарек! Вот он спускается к озеру, вычерпывает воду из плоскодонки. И вдруг вспоминает, что надо срубить ольху потолще: на зиму еще совсем дров не припасено.
Однако за всеми этими делами он не забывает подняться и посмотреть, не показались ли ребята из-за холма.
Проснувшись наутро и заметив, что кругом тихо и мальчонки нет рядом, он корит себя, в ужасе думает: неужели он навсегда потерял малыша? «Жалкий ты человек, эгоист мерзкий! — ругает себя старый Комарек. — Не было у тебя никогда настоящего чувства к мальчонке! У матери родной оно есть, такое чувство к сыну, а у тебя, старого, нет!»
