Павел Бляхин - Москва в огне. Повесть о былом
До прибытия семеновцев из Петербурга шли упорные бои по всему городу, с переменным успехом и почти на той же линии баррикад, построенных 9 и 10 декабря. Дружинники проявляли чудеса храбрости и изобретательности. Так, тринадцать дружинников Миусского трамвайного парка в течение целого дня выдерживали осаду воинской части в пятьсот человек с артиллерией и сумели уйти без потерь, когда кончились патроны. Таких примеров было множество.
По соотношение сил постепенно менялось в пользу Дубасова. К нему прибывали новые части, а наши силы шли на убыль; истощалось снаряжение, не хватало оружия; дружинники, разбитые на тройки, пятерки и десятки, жестоко уставали, сбивались с ног, несли потери. Рабочие начинали голодать.
К 16 декабря были разгромлены баррикады в Замоскворечье, сложила оружие «Симоновская республика», очистилась Шаболовка и некоторые другие улицы. Отсюда дружинники, как правило, уходили на Пресню, которая до сих пор оставалась неприступной. Туда же ушел и Петр с дружиной завода «Гужон». Обо всем этом мы узнали, конечно, значительно позднее, так как связи часто порывались. По кольцу Садовой, от Сухаревки до Кудринской, и на границах Пресни продолжались бои.
Баррикады Оружейного переулка громили и растаскивали с обоих концов.
Часть нашей маленькой дружины ушла на Пресню, мы же с дядей Максимом и Сережкой решили в ночь на 17-е поодиночке пробраться в район Бронных улиц, где сохранилась еще сеть баррикад, защищаемых кавказской дружиной студентов и небольшими группами рабочих.
Район Бронных оказался в тылу войск, наступавших на Пресню со стороны Кудринской площади и Новинского бульвара. Он уцелел до сих пор лишь потому, что все его улицы и переулки были кривыми, узкими, с разными тупиками и выступами, удобными для обороны даже с нашим жалким оружием. Это была заноза в теле врага.
Ранним утром 16 декабря из Петербурга в Москву прибыли Семеновский и Ладожский полки с артиллерией и пулеметами. Весть об этом в тот же день дошла и до нас. Мы сидели на одной из последних баррикад в Оружейном переулке, решив покинуть ее только ночью. Я ожидал, что бой немедленно разгорится с новой силой, но получилось как раз наоборот — пальба в разных концах города стала реже, нажим на баррикады Оружейного прекратился, и только в районе Пресни изредка ухали пушки. Это необъяснимое затишье казалось зловещим. Так затихает ветер перед бурей.
С прибытием семеновцев настроение дружинников стало падать.
С мыслью о поражении Сережка не мог примириться; он так был уверен в победе, так трепетно ждал ее, что весть о прибытии семеновцев и разгроме наших позиций в центре свалилась на него как гром среди ясного неба. Он не мог и не хотел понять, что его мечты о свободе уже разбиты. «Нет! Мы еще поборемся!..» — в таком настроении уходил он с отцом на Малую Бронную, где мы условились встретиться сегодня ночью.
А я?.. Что сказать о моем настроении в этот день? Я — агитатор, я — большевик, который должен быть там, где может понадобиться если не его довольно жалкое оружие, то его слово, его убеждение и вера в конечную победу нашего дела. И все же мне было тяжко, и сердце никак не мирилось с возможным поражением. Я еще надеялся: «А вдруг откуда-то явится помощь — восстанет Петербург, Кавказ, Варшава или вырвется из казарм пехота и… Почему нет?»
Так я раздумывал, пробираясь в одиночку по лабиринту баррикад к Малой Бронной.
Это было в сумерках, когда день еще не угас, а ночь не наступила. Густо шел снег, покрывая все белым пухом, округляя и сглаживая фантастические очертания баррикад. Было не очень холодно, и я приплясывал несколько реже обычного. Канонада, доносившаяся со стороны Пресни, стала реже и глуше.
Добравшись до Малой Бронной, я вспомнил о Вере Сергеевне: а вдруг она еще здесь? Правда, она связана с комитетом и может быть послана в любой район, но как знать… И я опять оказался во власти фантазии. А что, если мои мечты о встрече с ней на баррикадах сбудутся? Что, если и в самом деле я спасу ее от смерти или, легко раненную, вынесу из-под огня? Как это было бы чудесно! Мне казалось, что без Веры Сергеевны мир осиротеет, а партия потеряет одного из самых верных своих солдат.
Не знаю, куда бы завела меня фантазия, если бы впереди себя я вдруг не заметил человека, торопливо уходившего в сторону соседней улицы, где не было уже ни одной баррикады. Кажется, в серой шинели? Не пристав ли?.. Я инстинктивно схватился за свою «козью ляжку» и, ускорив шаг, быстро догнал незнакомца. Полицейский «чин»! Какая дерзость, однако, — один сунул нос за баррикады! Правда, баррикада, за которой он, по-видимому, побывал, никем не охранялась, а «чин» без оглядки спешил прочь. Сгоряча я было поднял револьвер, чтобы пустить ему пулю в спину, но на какую-то долю секунды палец застыл на спуске. Как стрелять в спину человеку, который не думает даже защищаться, даже не подозревает, что за его спиной шагает смерть? А окликнуть — смешно. Я же не рыцарь… Мгновенный холодок прошел по сердцу. Спина смущала меня. Мне казалось, что выстрелить в спину — все равно что убить пленного или связанного… Тьфу, черт! Еще пара шагов — и «чин» скроется за углом. Нет уж, извините! Я решительно нажал спуск, и — трах!.. Курок щелкнул, а выстрела не последовало, осечка!
Полицейский оглянулся. На секунду я увидел круглое бледное лицо, вытаращенные в страхе глаза и пышные черные бакенбарды. Пристав?!
Я снова нажал собачку, но «чин» с такой дьявольской быстротой шарахнулся в сторону, что пуля пролетела мимо. Я в бешенстве выпалил одну за другой все пули из барабана. «Чин» дико петлял из стороны в сторону, даже не пробуя отстреливаться, а через мгновение он уже был за углом дома, в полной безопасности. Мне хотелось трахнуть свою «ляжку» об стену — так я был взбешен неудачей. До сих пор не могу простить себе эту минуту донкихотства. Вероятно, по тем же мотивам наши дружинники отпускали с миром пленных городовых и жандармов.
Верить в победу
Продолжая ругать себя, я шел, как было условлено, к головной баррикаде Малой Бронной, выходившей к Тверскому бульвару. Становилось темнее. Кое-где за баррикадами горели костры. Значит, есть и защитники. Но почему здесь так тихо? Ни одного выстрела. Только со стороны Пресни временами доносился гул орудий. Там что-то горело, и небо полыхало кровавым заревом. По пути я останавливался у костров погреться, а кстати и прощупать настроение дружинников. Пароль на сегодня был новый:
— Кто идет?
— «Свобода»!
— «Смерть тиранам»! Проходи, товарищ!
И меня тотчас забрасывали вопросами:
— Что слышно нового?
— Как на Пресне?
— Какие директивы Совета?
Однако никто еще не заговаривал о прекращении борьбы, хотя все были в тревоге и напряжении.
Я старался поддержать бодрость, уверяя, что не все еще потеряно, что надо ждать указаний Совета и партии.
Наконец я добрался до места. Здесь тоже горел костер из кучи разного барахла — доски, поленья, сломанный ящик, потроха старого дивана…
А какая замечательная баррикада! Куда больше и массивнее «нашей»! Поверх всего она была засыпана снегом, полита водой и теперь стояла как ледяной вал. В центре, как обычно, висел на палке красный флаг, а по ту сторону баррикады стояло огромное чучело из снега, с метлой на плече. Мне разъяснили, что это сам губернатор Дубасов.
У костра грелось человек семь или восемь дружинников, кажется кавказцы. Все вооружены были винчестерами или маузерами. Тут же я увидел и моих друзей — дядю Максима с Сережкой. Сережка радостно бросился навстречу:
— Как хорошо, что ты пришел! Как хорошо! А я уж думал, что тебя ухлопали, ей-богу!
Он так шумно со мной здоровался, что все обратили внимание и я сразу попал в окружение незнакомых дружинников. При свете костра я мог только заметить, что в большинстве это были молодые люди — рабочие, студенты и несколько кавказцев. Среди них выделялся стройный грузин с орлиным взглядом блестящих черных глаз. На нем была мохнатая бурка, в руках винчестер. Я догадался, что это начальник дружины. Он первый со мной поздоровался:
— Гамар чеба[2], товарищ! Садись, оратор, гостем будешь.
Он усадил меня на бочонок, на котором только что сидел сам.
— Откуда вам известно, что я оратор? — спросил я, смеясь и, конечно, догадываясь, в чем дело.
— Серега сказал: «Сейчас, говорит, придет наш оратор и все расскажет».
Подошел и дядя Максим:
— Что хорошего, сынок?
— Да-да, что вы можете сказать хорошего? — с явной иронией переспросил какой-то дружинник, выступая на свет костра.
Э-э, да это товарищ Митин! Тот самый меньшевик, который так горячо спорил со мною на кухне у Елены Егоровны. Сейчас поверх пальто на нем висела сумка с медикаментами, он был в меховой шапке и в теплых валенках. Студенческой формы не было заметно. Значит, он работал на медпункте.
