Николай Григорьев - Бронепоезд «Гандзя»
— Башню разворотило у пулеметчиков!
У меня дрогнули руки, прицел сбился, и все заплясало перед глазами…
Собрав все силы, я снова подступил к орудию.
Нет, чувствую, сдаю… Не поймать мне Богуша в крестик нитей…
Я ухватился за колесо орудия, боясь упасть.
— Товарищи! — закричал я. — Помогайте! Песню!
— Песню! — эхом откликнулись бойцы в вагоне.
И затянули нестройно:
Славное море — священный Байкал…
Но в ту же минуту сквозь неуверенные голоса прорвался сипловатый, но твердый голос матроса и повел за собой хор:
Славное море — священный Байкал
Славный корабль., броневая…
Вот он, в крестике!
Я дернул за шнур. Выстрел. Пламя. Грохот…
И вдруг — полная тишина. Оборвалась пронзительная, терзающая нота боя.
Эхо песни покатилось через поля и замерло где-то в лесу…
Бойцы с минуту глядели друг на друга, ошеломленные наступившей тишиной, не соображая, что произошло.
И вдруг в погоревшей, разбитой снарядами траве, где-то совсем близко, щелкнул кузнечик. Щелкнул — и пустил трель. Эту трель подхватил другой, третий, и через минуту шумно, весело, на разные лады застрекотала вся степь.
Бойцы, словно вдруг пробудившись, толпой бросились к орудию, спеша заглянуть в чудесное стеклышко.
— Ура-а!… Победа!
Тут одним прыжком подскочил ко мне Малюга и облапил меня, едва не задушив своей пышной бородой.
Я, как мог, вырывался.
— Нет, не пущу! — гудел старик. У него были слезы на глазах. Обманывал меня, старого, обманывал, и совести нет… Ты — артиллерист, командир доскональный. Наш красный офицер!
— Да разве?… Что ты!… — Грудь у меня стеснило от радостного сознания: «Вот и сдал экзамен на красного офицера… Как просто это получилось: сами солдаты приняли экзамен».
Малюга отступил на шаг и посмотрел на меня с укоризной:
— Не обижай старого человека, командир, признавайся, что ты из артиллеристов! Да этакой стрельбой мы их всех, злыдней, порушим!
— Ясно, порушим, — сказал я, оправляя на себе гимнастерку. Внутри меня играла каждая струнка. — На то идем! — И я крепко пожал старику руку.
— Ну, кажись, теперь поладили… — сказал Федорчук, шумно вздохнув.
Матрос стоял с рупором наготове и давно уже ждал от меня приказания.
— Тяжел старик, а все ж таки заправил ты ему мозги под фуражку… Вперед, что ли?
Матрос закричал в рупор:
— Эй, на паровозе! Вперед, беструбная команда!
* * *Со скрипом, тяжело переваливаясь с борта на борт и усыпая путь вывороченными из гнезд болтами, гайками, обломками досок и бревен, наша «Гандзя» двинулась к башенному бронепоезду.
Мы приближались осторожно, с заряженным и наведенным орудием: подлый и коварный враг был опасен и в своей агонии.
Подъехали. Мои артиллеристы, железнодорожники и пулеметчики враз, по команде, выпрыгнули с винтовками из вагонов, оцепили умолкнувший бронепоезд и начали медленно сжимать его в кольцо.
Взглянув на поезд, такой еще грозный в недавнем бою, я невольно остановился: груда обломков — это было все, что осталось от стального страшилища!
Наш тяжелый снаряд, как оказалось, угодил в головной двухбашенный вагон поезда. От броневой крыши до самого основания вагона зияла огромная пробоина, расчленившая вагон надвое. Стальные листы корпуса, усеянные заклепками, от взрыва разъехались по швам и висели рваными лоскутьями.
Через пробоину и распоротые швы я увидел внутри вагона трупы.
Я пошел по цепи своих бойцов, чтобы осмотреть весь поезд. Вот заграничный паровоз, грузный и неуклюжий в своей броне, как черепаха. Паровоз стоял, уткнувшись между рельсов; передние колеса зарылись в землю по самые цилиндры. Видно, своротило его на ходу. Тендер паровоза был смят в гармошку, на тендере лежал, придавив его всей своей тяжестью, задний броневой вагон…
Башен на вагонах не было. Похожие теперь на огромные скорлупы, они валялись в траве. На местах башен торчали только пушки. Пушки сорвались со своих тумб, — должно быть, от удара при крушении поезда.
На нас в упор глядели из бойниц вагонов пулеметы…
Я придержал своих бойцов, которые в нетерпении напирали со всех сторон на врага.
— Петлюровские бандюги, сдавайся! — крикнул я, выступая вперед с наганом.
Молчание…
— Есть живые? Выходи! — крикнул я, выждав с минуту.
В вагонах послышался шорох, приглушенные голоса. Потом откуда-то из-под обломков начали поодиночке выползать бледные, трясущиеся люди в коричневых английских френчах. Они махали нам белыми тряпками, останавливаясь на каждом шагу и бормоча:
— Неволей служим. Не убивайте. Забрали нас, не спрашивали…
— Солдаты, что ли? — крикнул, теряя терпение, Федорчук. — Выходи без канители. Стройся все!
Пленные приободрились и подбежали к Федорчуку.
— Оружие, документы есть? — говорил он, ощупывая каждого. — Опоражнивай карманы!
Всех солдат набралось человек пятнадцать.
Сопровождать пленных вызвался племянник. Я назначил в конвой еще двух бойцов, из железнодорожников.
— А кто будет старший? — спросил племянник. Он так и ловил мой взгляд.
— Ты старшим пойдешь, — сказал я, к великому удовольствию парня.
Пленных повели в штаб бригады.
Больше на мой зов никто из разбитого поезда не откликался.
«Ну что же, надо обследовать, что там еще есть…»
— Вперед! — скомандовал я, и все мои бойцы с разбегу вскочили в броневагоны. Наставили винтовки, но стрелять не пришлось: перед нами были только мертвые.
Бойцы вопросительно взглянули на меня: «А где же он сам?» — и принялись переворачивать трупы. Я посмотрел в лицо одному, другому, третьему, отыскивая среди них Богуша. Но трупы были так изуродованы, что пришлось оставить поиски, Богуш мертв, а который он здесь — не все ли равно?
Мы собрали по вагонам оружие — винтовки, карабины, тесаки, револьверы… Панкратов со слесарями-железнодорожниками вывинтил из бойниц пулеметы.
Шестнадцать пулеметов! Вот это трофей! Это не дырявая платформа с рельсами да костылями, которую он нам бросил под откосом у Жмеринки!
Бойцы торжествовали. Несколько человек с Федорчуком во главе собрались на лужайке, и сразу же грянула веселая, задорная «Гандзя». Матрос, прижимая бескозырку к груди, старательно выводил смешливые слова куплета, потом азартно взмахивал бескозыркой, и бойцы дружно подхватывали припев:
Гандзя люба, Гандзя кыця,
Гандзя славна гаубица!…
Тут ко мне подошел машинист Федор Федорович.
— Гладеньких штучек набрали, — сказал он, кивнув на трофейные пулеметы. — Ишь, словно бульдоги в траве сидят да в поле глядят… — И вдруг переменил разговор: — А что, товарищ командир, назад не подадим наш поезд?
— Как так — назад? — удивился я.
— Да трубу-то надо подобрать? — Он показал на свой паровоз. — Экая ведь простофиля стоит! Даже совестно перед бойцами.
Я поглядел на наш истерзанный паровоз, который без трубы дымил с обоих концов, как головешка, перевел глаза на огорченное лицо Федора Федоровича и расхохотался.
— Да мы тебе, Федор Федорович, под броней паровоз дадим! Теперь мы разжились!
— Да ну, и вправду дадите?
Старик просиял.
Я взял его под руку.
— Пойдем-ка посмотрим эту черепаху, какая ей нужна починка!
Мы вдвоем зашагали к бронированному паровозу.
И вдруг в ту же сторону толпой бросились бойцы. Они обгоняли нас, на бегу щелкая затворами винтовок.
— Стой! Куда?! — закричал я, прибавляя шагу, и тут увидел, что все бегут к Малюге. Старый артиллерист стоял на борту башенного вагона и махал бойцам своей фуражкой. Меня он не видел и не слышал.
Самые проворные из ребят уже забрались к Малюге и вместе с ним спрыгнули куда-то вниз. Остальные карабкались по броне.
Я оставил Федора Федоровича и бросился догонять ребят. Добежал до вагона, взобрался к пушке, где только что стоял Малюга, быстро огляделся.
— Богуш… Богуш!… — вдруг понеслись крики из-за вагона.
Я кубарем перекатился через борт и попал в самую гущу бойцов. Бойцы грозно шумели, потрясая винтовками.
— Стой! Расступись!
Бойцы сжали меня и вытолкнули вперед.
На земле лежал офицер в табачном френче с золотыми погонами в гвардейскую дорожку. Одна нога его в хромовом сапоге была придавлена свалившейся с вагона башней.
Я сразу узнал Богуша. Он бессмысленно глядел на людей, — видно, только что очнулся и не понимал еще, где он.
И вдруг лицо его передернулось гримасой и глаза загорелись дикой ненавистью: он узнал меня и моих бойцов.
— На помощь! Сюда! — закричал он исступленно.
Но только слабое эхо отозвалось из пустых башенных вагонов.
Богуш дергал плечом, порываясь вытащить маузер из своей коробки.
— Сдавайтесь, Богуш, — сказал я, оттесняя ребят, которые своими криками мешали мне говорить.
