Ниссон Зелеранский - Мишка, Серёга и я
— Где же сразу?
— Конечно.
— Сразу ты вместе с нами урок сорвал, — ядовито напомнил я.
— Не хотел подводить ребят, — все так же вяло проговорил Мишка. — Геннадий Николаевич мне уже тогда нравился.
— Пусть Геннадий Николаевич сразу, — уступил я, надеясь, что в ответ Мишка тоже пойдет на уступки.
— Геннадий Николаевич — понятный человек, — сказал Мишка. — Ясный…
— А Григорий Александрович не ясный?
— Не знаю. Думаешь, я сам не хочу, чтобы он мне нравился?
— Если я хочу, чтобы человек мне нравился, он мне нравится. Что тебе мешает? Давай разберемся.
— Дурак, — сердито сказал Мишка. — Если бы я знал, что мешает, я бы мог сказать, как к нему отношусь.
— Ладно. Давай по порядку. Тренер он хороший?
— Хороший, — ответил Мишка и вдруг добавил: — Знаешь, пожалуй, он мне все-таки не нравится: он никого не любит.
— Твой Геннадий любит! — сказал я обиженно.
— Очень любит! — горячо подтвердил Мишка.
— Почему же, по-твоему, Званцев не любит?
— Может, и любит, — вдруг сказал Мишка. — Не в том дело. У него просто нет совести.
— Ты с ума сошел!
— Если у тебя есть совесть, — продолжал Мишка, — и ты знаешь, что я к тебе плохо отношусь, ты будешь мне в друзья набиваться? А он к Геннадию Николаевичу набивается!
— Он дружит, а не набивается.
— А ты бы стал дружить?
— Я бы, наверное, нет, — честно признался я. — А Григорий Александрович — человек широкий.
— Если бы еще он хорошо думал о Геннадии Николаевиче! А то ведь нет! Вот и выходит, что нет совести.
— Ерунда, — сказал я.
— По-твоему, ерунда, а по-моему, нет.
Я надулся и замолчал.
После этого разговора мы с Мишкой стали отдаляться друг от друга. В школьной жизни так часто бывает: дружат два парня, а потом ни с того ни с сего начинают расходиться, словно стороны треугольника.
Расставшись тогда с Мишкой, я задумался: а вдруг он прав и Званцев зря мне нравится? Я даже стал злиться на то, что Мишка разбудил во мне эти сомнения.
Но на другой день я разговорился с Сашкой Гуреевым и двумя Володьками. Оказалось, что они считают Григория Александровича очень хорошим человеком. Для очистки совести я поговорил еще с Супиным и Соломатиным. Их приняли в секцию, так как им удалось кончить четверть без троек (едва записавшись в боксеры, они начали жадно повторять: «Апперкот… Хук… Я его сделаю… Старик…»).
Когда я стал высказывать свои мнения насчет Григория Александровича, Соломатин и Супин меня высмеяли. В конце концов я решил, что Мишка ошибается и что Званцев действительно хороший человек.
Кстати, с некоторых пор я стал замечать, что с Гуреевым и Дамой мне легче и свободнее, чем с Мишкой и Серёгой. Иногда в вагоне метро и я начинал громко, чтобы слышали соседи, говорить о боксе. Мишка страшно смущался и грозно посматривал на меня. А Сашка и Дама рассуждали о боксе еще громче, чем я. Мишка уговаривал нас не выделяться. Мы нехотя соглашались, потому что выделяться в самом деле нехорошо. Но уже на другой день вели себя по-прежнему.
Однажды я поймал себя на том, что возвращаться домой мне хочется не в метро вместе с Мишкой, а на троллейбусе с Сашкой и Володьками. Тогда я понял, что мы с Мишкой расходимся.
Потом мы поссорились из-за Серёги. Когда мы договаривались его тренировать, мне казалось, что это будет очень здорово. Двое боксеров занимаются со своим товарищем. Но получилось совсем иначе. Мы беспомощно топтались вокруг Серёги, перебивали друг друга, а он ничего не мог понять.
Постепенно я стал манкировать нашими занятиями. Серёга из гордости ничего не говорил. Зато Мишка пришел ко мне и начал ругаться. Сначала я молчал, так как чувствовал себя виноватым. Но когда Мишка напомнил, как Серёга накормил меня, я вспылил и заявил, что, во-первых, в любой момент могу накормить Сергея, во-вторых, еще неизвестно, что труднее — оказать услугу или никогда не вспоминать о ней.
Мишка странно посмотрел на меня и, ни слова больше не сказав, ушел. Мне стало не по себе. Когда мы встретились с Сергеем, я предложил собраться вечером и потренироваться.
— Не надо, — небрежно сказал Серёга. — Да я и не могу: мы с Мишкой в кино идем.
— Как хочешь, — ответил я.
Мне стало чуть-чуть грустно, так как обычно мы ходили в кино втроем, но в то же время я почувствовал облегчение, будто избавился от чьей-то строгой опеки.
III
С тех пор как пришло письмо из «Комсомольской правды», в нашей школе многое изменилось. Вячеслав Андреевич прочитал в письме то, чего там, по-моему, вовсе не было. Будто бы наша десятилетка нуждается в решительной перестройке. Срочно был созван педсовет. После него все классные руководители стали что-нибудь придумывать для своих учеников. Девятый «а», например, взял шефство над детским садом швейной фабрики. На уроках политехнизации девятиклассники изготовляли теперь игрушки (наконец-то эти уроки приобрели хоть какой-нибудь смысл. Раньше пятиклассники обстругивали в мастерских параллелепипеды, мы делали из этих параллелепипедов цилиндры, а десятиклассники превращали наши цилиндры в шары. Потом все это сдавалось в утиль).
Геннадий Николаевич отправился к директору швейной фабрики. Теперь, прочитав письмо из «Комсомольской правды», директор сказал, что его производство очень нуждается в помощи школьников. Часть ребят, в том числе и я, завтра же пошли работать на фабрику. Другую часть приняли в магазин (первые дни мы то и дело покупали там всякую мелочь; было очень забавно говорить Студе или Ане: «Будьте любезны, «Золотого ключика» на рубль!»). Семерых мальчишек взяли в таксомоторный парк учениками слесарей по автоделу. Вот кому повезло!
Ребята из восьмого «а» стали ходить по домоуправлениям и проводить беседы на литературные и антирелигиозные темы, а также о борьбе с пьянством и хулиганством. Кроме того, когда домоуправления превратятся в жилищно-эксплуатационные конторы и заведут красные уголки, «ашки» обещали создать при них филиалы своего клуба хороших манер. Мне рассказывала об этом мама, пожалев, что я учусь не в восьмом «а».
Теперь у нас почти каждую неделю начиналась новая мода. Если, допустим, в штаб хозяев микрорайона, начальником которого стал сам Вячеслав Андреевич, приходили из детского сада и благодарили за игрушки, в школе начинали твердить, что самое правильное — шефство над детским садом. Когда «Пионерская правда» поместила заметку Петра Ильича о филиалах клуба хороших манер, в школе горячо уверяли, что именно это важнее всего.
Однажды, едва у нас начался шестой урок, в класс вошел Вячеслав Андреевич и приказал нам строем идти в актовый зал.
В зале нас ждали директор и секретарь партийной организации швейной фабрики, четверо самых знаменитых рабочих (один из них даже депутат Верховного Совета), двое пенсионеров и Геннадий Николаевич. Гости были одеты по-праздничному, а пенсионеры даже нацепили ордена и медали. Вероятно, от этого в зале было торжественно, как во время первомайского утренника.
Когда мы, войдя в зал, вытянулись и затихли, директор фабрики пожал Вячеславу Андреевичу руку и поблагодарил его за нашу работу на производстве (хотя они наверняка виделись раньше и директор мог сто раз его поблагодарить).
Затем один из пенсионеров сказал, что швейная фабрика строит в Черемушках дом для своих рабочих. Правда, это не наш район. Но все равно коллектив фабрики просит нас помочь. Дом необходимо закончить к Первому мая. На фабрике уже убедились, что мы народ способный. Коллектив очень рассчитывает на наше содействие.
Это было настоящим признанием. Теперь уже не мы выпрашивали себе работу, а нас просили помочь.
Геннадий Николаевич стоял счастливый. Мы тоже стояли счастливые. Даже Вячеслав Андреевич, по-моему, был счастлив. Когда пенсионер закончил, он спросил нас:
— Ну, архаровцы, как, согласны?
— Вячеслав Андреевич, так не годится! — обиженно крикнул из строя Мишка. — Конечно, мы согласны! Но кто так делает?
Вячеслав Андреевич растерялся.
— Как же нужно делать? — осторожно спросил директор фабрики.
Мы сразу поняли Мишкину мысль и закричали, что нужно вызывать каждого отдельно. Было бы кощунством испортить такой торжественный момент общим формальным «согласны».
— Хорошо, — сказал Геннадий Николаевич. Он виновато улыбнулся директору, словно извиняясь, что из-за нашей причуды гостям придется еще немного постоять в зале.
— Борисов! — вызвал он.
Кобра шагнул из строя и важно сказал:
— Согласен!
Мы заволновались:
— Ты не Геннадичу говори (так мы называли Геннадия Николаевича). Ты вон ему говори.
«Ему» — это означало тому пенсионеру, который рассказал нам о строительстве.
