Мато Ловрак - Отряд под землей и под облаками
Смерть товарища освободила мальчиков, их выпустили, хотя и оставили под полицейским надзором. Для детей, привыкших свободно бегать и ходить куда захочется, это было все равно что для собаки цепь. Быть все время под строгим надзором закона, знать, что в любую минуту тебя могут спросить, с кем ты дружишь, что поделываешь? «Черным братьям», до сих пор связанным не на жизнь, а на смерть, запретили даже встречаться. Никуда не ходить, вечером сидеть дома, спать ложиться вместе с курами… И в придачу их исключили из школы и лишили права учиться во всех итальянских учебных заведениях. Надежды ребят получить образование, добиться чего-то в жизни рухнули раз и навсегда… И все же мальчики были так счастливы, когда снова оказались на улице, что готовы были кричать от радости.
Павлек, Тонин и Филипп договорились на следующее утро встретиться на Соче. Их не остановил строгий запрет властей. Не остановила и угроза Паппагалло, что он снова их арестует, если хоть раз застанет вместе. Павлек должен был выкопать старинный револьвер и вернуть его Тонину. И разве мог им кто-нибудь запретить еще раз поговорить по душам, пожать друг другу руки, перед тем как надолго, может быть навсегда, расстаться.
Шли они к реке порознь, не торопясь и, как злоумышленники, оглядывались по сторонам. Губы их сами собой раскрывались в улыбке — они на свободе! Но радость их была не полной, ее омрачала смерть Ерко, воспоминание о нем саднило душу. Не было с ними и Нейче, но о нем они не тужили. Без Ерко же они ощущали пустоту и горечь.
Один за другим ребята прокрались к большой скале, на которую накатывали волны. Последним пришел Павлек.
— Где бульдог? — спросил Тонин.
Павлек нашел заветный камень и отвалил его. Под ним показался револьвер, наполовину засыпанный песком. Павлек вытащил его и торжественно вручил Тонину.
Тонин оглядел его любовным взглядом и вытряхнул из него песок.
— Если выстрелить, его разнесет: он весь в песке, — сказал Филипп. — Разряди его.
Тонин высыпал патроны в ладонь.
— Они мои? — спросил он Павлека.
— Твои! — сказал Павлек. — Я все равно собирался тебе их отдать. Зачем они мне!.. А бульдог хорошенько спрячь, чтоб никто не нашел!
— Не бойся, — заверил его Тонин. — Пусть только попробуют…
«Черные братья» понимающе переглянулись. Они не отреклись от своей мечты о свободе.
— Анибале я при случае покажу! — Филипп в ярости стиснул зубы. — Встречу, так разукрашу ему физиономию…
— Он уже свое получил, — сказал Тонин.
— Да? Кто ж его?
— Кто — не знаю, — продолжал Тонин, кладя револьвер в карман. — В школе. Мешок на голову, чтоб не видел кто, и давай тузить. Говорят, ходит сейчас с обвязанной головой.
Филипп громко рассмеялся, Павлек и Тонин улыбнулись; приятно, что школьные товарищи их не забыли.
Мальчики легли на песок, подперев головы руками. Они задумчиво смотрели на другой берег — там ребятишки бросали в воду камешки, подпрыгивавшие на волнах. Над ними свисали багровеющие ветви акаций, трепещущие под дуновением ветерка. Мальчики напоминали сейчас потерпевших кораблекрушение, с печалью вспоминающих о своем затонувшем судне.
— Попались как ишаки, а как было хорошо! — вздохнул Тонин.
— Хорошо, — подтвердил Павлек.
— Увидимся ли мы еще когда-нибудь? — спросил Филипп.
— Я убегу за границу, в Югославию, — сказал Павлек, принявший такое решение этой ночью. — Там у меня тетка. Буду учиться.
— Плевал я на школу! — зло проговорил Тонин. — Буду слесарить. Пойду в ученики к отцу, — усмехнулся он горько.
— А у меня дядя живет в Австралии, — поделился своими планами Филипп. — Я напишу ему, попрошу выслать денег на дорогу.
Да, дядя Филиппа в самом деле жил в Австралии, но мечтам Филиппа не суждено было сбыться. Три года он напрасно ждал ответа. Кто знает, где затерялось письмо? Вместо Австралии Филипп попал в столярную мастерскую, куда отец спустя неделю отдал его в учение.
Пути «черных братьев» расходились. Они долго молчали, грустно было у них на душе.
— Писать будем, — подал голос Павлек.
— Обязательно, — подтвердил Тонин. — Часто будем писать.
Они двинулись каждый по своей тропке и долго оглядывались, ища взглядом друг друга.
23
Когда Павлек вернулся в город, он застал в кухне отца. Тот сидел на плетеном стуле, серые глаза его метали молнии. Тут же была госпожа Нина, и он сердито выговаривал ей за то, что Павлек пошел по плохой дороге, словно это была ее вина. Госпожа Нина оскорбленно отвечала ему, что его сын не карапуз, которого можно водить за ручку.
— И в конце концов, что он такого сделал? На вашем месте я не стала бы так кипятиться…
Тут Голя от ярости едва не вышел из себя.
— Теперь я уж ничему не удивляюсь, — хриплым голосом произнес он. — После этого я ничему не удивляюсь! Вы тут все с ума посходили!..
В эту минуту показался Павлек. Он тихо поздоровался и остановился у дверей. Подойти к отцу и подать ему руку он не решился. Под его пристальным взглядом он весь съежился и понуро отошел к окну. Отец следил за ним взглядом, полным горестного упрека.
Когда Голя узнал, что его сына арестовали как бунтовщика, он чуть не лишился рассудка. Лучше бы того обвинили в воровстве! Все эти годы он всячески заискивал перед властями, лишь бы отвести от себя и тень подозрения, а теперь собственный сын подрубил его под корень. Карабинеры перестали его узнавать, секретарь общины бросал на него осуждающие взгляды: «Не знали мы, синьор Голя, что у вас такой дом!» И Голя уже не решался показаться на улице с женой и детьми.
А виноват во всем этот кудлатый пентюх! Попадись он ему под горячую руку, он отвесил бы ему крепкую оплеуху. И жену он винил за то, что она разбаловала сына. Бедная женщина и без того все ночи проплакала от страха за своего мальчика, а теперь должна была выслушивать еще и несправедливые попреки мужа. Он был готов простить Павлека, если бы тот, раскаявшись, упал перед ним на колени; а если бы он не услышал слов раскаяния, он отколотил бы его как следует, хотя до сих пор обходился без рукоприкладства.
Однако Павлек не проявлял ни тени раскаяния, только испуг можно было прочесть в его глазах. Он понятия не имел или не желал понимать, в каких тисках оказался отец. У Голи чесались руки вразумить сына, но он не давал себе воли.
— Тебе нечего мне сказать, Павлек? — спросил он его тоном глубокого упрека. — Неужели я не заслуживаю того, чтобы ты посмотрел мне в глаза?
Павлек поднял глаза на отца. Ему было тяжело. Не из-за того, что он сделал. В этом он не раскаивался, даже когда его били и мучили. Но отца он любил, хоть они и не во всем понимали друг друга. Ему хотелось обнять отца, а не проливать перед ним слезы.
Павлек молчал.
— Ты что, язык проглотил?
— Я вернусь домой.
— Конечно, вернешься, — сказал отец. — Я за тобой и приехал. Хватит, отучился. Не хочешь стать господином, будешь слугой.
— Я убегу, — невольно вырвалось у Павлека.
— Что ты сказал? — Отец вскочил и угрожающе поднял руку. — Повтори!
Павлек молча потупил глаза. Рука отца упала. Не хотелось сводить счеты с сыном на глазах у чужого человека.
Они заторопились, чтоб успеть на первый дневной поезд. Сели у окна, друг против друга. Голя жевал сигарету, и лицо его было то скорбным, то сердитым. Павлек смотрел в окно.
— Хорошую кашу ты заварил, — начал отец. — Сам заварил, сам и расхлебывай. Стал господином, ничего не скажешь. Я тебя буду учить по-другому. Некогда будет забивать голову пустяками.
Павлек понял, что отец всю дорогу собирается вправлять ему мозги. Слушать его было ужасно нудно и тяжко, словно гвоздь в башмаке вонзался в пятку. Он решил, что лучше всего молчать. Что бы он ни сказал, отец вспылит еще больше. И тут его внимание привлекло другое.
В конце вагона, забившись в угол, сидел Анибале с перевязанной головой. Фуражку он надвинул на самые глаза, но скрыть повязку все равно не удавалось. Значит, Тонин говорил правду.
Павлек улыбнулся.
— Ты еще смеешься! — вскинулся отец. — Плакать впору, а он скалится! Грустно это, а не смешно!
— Я смеюсь другому.
— Чему ты смеешься? — Голя обернулся. — Говорю, говорю, а ты даже не слушаешь! На ветер я говорю, что ли? Осрамил себя, меня и весь дом. Карабинеры теперь будут следить за каждым твоим шагом, будто ты вор. Разве это не срам?
Улыбка сошла с лица Павлека, он пожал плечами.
— Не знаешь? Так я тебе скажу, что это настоящий позор. Наш дом был на хорошем счету, а ты все испортил. О чем вы, сопляки, думали? Думали мир перевернуть? Яйца курицу вздумали учить! Мне тоже не все нравится, — понизил он голос, — но я не такой дурак, чтоб идти против ветра… Кто идет против ветра, только пылью себе глаза запорошит. Слушайся того, кто дает тебе кусок хлеба, иначе получишь палок. Кто бы ни был над тобой господином — Петр или Павел, — твое дело слушаться, стену лбом не прошибешь…
