Валентина Чаплина - Знакомая варежка (Повести и сказки)
Вот мальчишка положил руки на лохматую собачью голову, погладил её, обнял пса за шею и потянул к себе. Пылесос вырвался из-под худенькой руки, с любопытством поднял уши и замер в ожидании чего-то очень весёлого. Но ничего весёлого не последовало. Мальчишка опять уткнулся лицом в землю, сжался в комок, подогнув ноги и коснувшись коленками головы. Плечи ещё раза два вздрогнули и замерли. Пылесос грустно опустил уши.
Лёвка словно прирос к земле. Не мог он уйти, ну не мог и всё. Сколько времени прошло в молчанье — неизвестно. Лёвка вздохнул. И мальчишка вздохнул. И Пылесос вздохнул тоже. Но долго молчать Лёвка не умел и снова взялся теребить незнакомого:
— Ты повернёшься, наконец? Сколько мне тут сидеть?
Мальчишка не отвечал и даже не брыкался больше. Чем сильнее Лёвка тянул его за плечо, тем упрямее он отворачивался.
— А ну, рассказывай, тебя отлупил кто-нибудь?
Худенькое плечо под Лёвкиной рукой вдруг перестало пружинить.
— Стану я реветь от лупки! (Он так и сказал «от лупки», смешно и неправильно.) Я ему сегодня ка-ак наподдам!
И плечо опять стало пружинить.
— Кому ему наподдашь?
— Щуке.
— Какой щуке?
— Длинноногой.
— Щукину какому-нибудь, да? Долговязому?
Мальчишкин затылок кивнул.
— А за что наподдашь?
Затылок не шевелился.
— Давай лучше я наподдам. Ты вон какой худенький, а у меня мускулы ого-го!
Лёвка выпустил мальчишкино плечо, сжал кулак, показывая мускулы.
— Худенький, а может, посильнее тебя! — возмутился незнакомец и вдруг сел. — Я сильней всех!
— Ладно, не хвались, расска…
И только теперь Лёвка увидел мальчишкино лицо, а мальчишка его голову. Оба они на мгновение замерли, а потом Лёвка остался на месте, удивлённо глядя на мальчишку, а тот с вытаращенными глазами стал быстро-быстро задом отползать от Лёвки. Наконец, упёрся спиной в брёвна, стукнулся об них затылком и замер.
Тут Лёвка вспомнил, что не загородился букетом, но теперь уже было поздно.
— Чего испугался? Что я, тебя съем?
— А… а… а…
— Что заакал?
— А ты… Это что? А? — и он, заикаясь, показал на мяч.
— Да ничего, это… просто так… Ты на это не обращай внимания.
— А зачем «просто так»? Сними…
Когда мальчишка сказал «сними», Лёвку осенило. И как никто из них до этого не додумался? Ведь можно сказать, что они сами надели себе такие головы, а потом снимут их… когда-нибудь, в общем, когда захотят.
— Не сниму, — весело ответил Лёвка.
— Почему?
— А я… привыкаю так ходить… У нас… это… маскарад будет в школе на Новый год.
— На Новый?
— Ага. Это неважно, что сейчас сентябрь. Мы заранее готовимся, чтобы не опоздать.
— Не опоздать? — мальчишка никак не мог прийти в себя.
— А у тебя это что? — теперь уже Лёвка задал вопрос, показывая на мальчишкино лицо.
Оно было измазано какой-то ядовито-зелёной краской. И на носу, и на лбу, и на щёках, и на подбородке стояли огромные пронзительно-зелёные кляксы. Казалось, что они кричат, орут о себе на весь белый свет. Кроме них, словно на лице больше ничего не было. Какие у мальчишки глаза, чёрные или рыжие, какой нос, длинный или короткий, трудно было сказать, потому что виднелись только они. Зелёные-презелёные кляксины.
— Что это? — повторил Лёвка.
— Зелёнка! Лекарство такое, — ответил тот равнодушно, будто ему никакого дела до этих клякс не было. Видно, не из-за них он ревел.
— А ты больной разве?
— Я не больной. Это Мишка больной.
— Какой Мишка? Щука длинноногая?
— Да нет! — возмущённо замахал руками мальчишка. — Мишка. Товарищ мой. Друг, в общем. Он больной. Я пришёл к нему до школы, а он лежит на кровати весь зелёный. Вот такой, — мальчишка показал на своё лицо. — Ему доктор зелёнку выписал. А он расстроился. Я говорю: «Ты же не девчонка! Это они из-за своей красоты расстраиваются, а ты чего?» А он говорит: «Хорошо тебе, ты не зелёный, а был бы, как я, узнал бы». Сам такой грустный стал, отвернулся к стенке и молчит. Я говорю: «Пожалуйста, хочешь, я тоже зелёный стану, тебе будет веселей?» А он повернулся и говорит: «Конечно, вдвоём веселей». Я и намазался.
— А он что?
— Улыбается теперь. Весёлый лежит. Посмотрим друг на друга и расхохочемся. А доктор говорит, когда человек смеётся, то быстрей поправляется, а когда плачет, то долго болеет.
— Здорово ты придумал, как товарища быстрей вылечить.
— Конечно, здорово. В школу пришёл, там тоже хохочут, а Нина Иванна чуть из класса не выставила. Безобразие, говорит.
— А ты бы ей объяснил.
— Я объяснил. Тогда она говорит: «Значит, ты из солидарности намазался? Раз из солидарности, можно простить, только садись на первую парту к Щукину, а то все ребята на тебя оглядываются». Я на задней парте сижу. У меня, знаешь, какое зрение? Никто не видит, а я вижу. Я бы и дальше мог сидеть, но дальше стенка. Ни у кого нет таких глаз!
— Опять хвалишься?
Мальчишка замолчал.
— А к какому Щукину на первую парту? К тому самому?
— К тому, — и мальчишка вздохнул. — Если бы Мишка был здоровый, мы бы Щуку живо скрутили. А я Мишке даже не расскажу про это, а то он опять грустный станет. Ну, ничего, я один тоже Щуку скручу.
И мальчишка замер, смолк. Сидит и не шевелится, словно каменный, и смотрит на репейник, который около забора примостился. Только, так смотрит, будто не видит ни репейника, ни забора — ничего.
— Ты что? — тронул его Лёвка.
А он не поворачивается к нему, будто Лёвка его и не трогал, смотрит и смотрит на репейник, а сам не видит его.
— Ты из-за Щуки плакал, да?
Мальчишка замотал головой.
— Не-ет. Щука говорит: «Погоди, убью!» Ну и пускай убивает, что мне, жалко, что ли? Буду я из-за этого плакать!
— А из-за чего?
Зелёные кляксы вдруг зашевелились, глаза быстро-быстро заморгали, и мальчишка резко повернулся носом к брёвнам.
— Я… из-за Богатыря. И ещё зачем Нина Иванна поверила.
— Кому поверила?
— Шишке.
— Какой шишке?
— Железной, кроватной шишке поверила. А это неправда! Неправда!
Мальчишка так же резко повернулся к Лёвке. Он, видно, забыл, что снова ревёт. Слёзы катились по зелёным кляксам легко и свободно. А глаза у него были какие-то очень хорошие. Посмотришь в них — и сразу видно, что мальчишка не врёт. Наверно, Нина Иванна забыла посмотреть в мальчишкины глаза, поэтому и поверила неправде.
Сжав кулаки, мальчишка всё время повторял: «Неправда! Неправда! Неправда!», будто одно-единственное это слово могло всё объяснить и рассказать Лёвке.
А оно, действительно, что-то рассказало, это одно-единственное слово. Лёвка понял, что нужно немедленно, прямо вот сейчас заступиться за мальчишку во что бы то ни стало.
— Айда, айда к Нине Иванне, — потянул Лёвка его за руку. — Мы объясним! Мы докажем!
Он не знал, что и как будет доказывать и объяснять, но знал, что объяснять и доказывать надо, просто необходимо. Мальчишка обрадовался.
— Айда! Только ты сними… эту… свою… сними… — и он показал на футбольный мяч.
Лёвка осёкся, вздохнул и сейчас же отпустил мальчишкину руку.
— А как по-твоему, вечер уже скоро?
— Скоро! Конечно! Уже совсем вечер.
— Совсем? — Лёвка испуганно огляделся, — нет, ещё не совсем.
Ну как он пойдёт к Нине Иванне с этим мячом? Ей-то он не может сказать, что они к Новому году готовятся. Она же догадается, что он врёт.
Мальчишка ждал, глядел на него преданно и доверчиво. А Лёвка мялся.
— Знаешь что?.. Слушай, сбегай в одно место, а? Снеси записку.
Глаза мальчишки потускнели. Он снова отвернулся, но больше уже не плакал.
— Я думал, ты правда хочешь к Нине Иванне идти, а ты…
— Да, правда хочу, мы обязательно пойдём, только сначала… Ну, понимаешь, я не могу тебе сейчас рассказать всё.
Мальчишка обернулся, внимательно и серьёзно посмотрел на мяч.
— Я не могу его снять… пока.
— Почему?
— Это тайна!
— Какая тайна?
— Страшная. Если я тебе сейчас расскажу, то четыре человека из беды не выйдут.
— Это сказка такая к Новому году?
— Ага.
— Врёшь!
— Хочешь честное пионерское сто раз дам?
— Сто раз?
Мальчишка вдруг заулыбался. Честному пионерскому он верил. Он никак не мог дождаться того времени, когда, наконец, сам будет давать честное пионерское. Так хотелось, чтобы скорее это время пришло.
Мухолипка исправляется
— Давай записку, — грустно сказал мальчишка, — что мне, снести жалко, что ли?
Но ведь записки у Лёвки ещё не было, её нужно было написать. Мальчишка дал ему и бумагу, и карандаш.
