Оскар Хавкин - Всегда вместе
На спуске к ключу начальник геологической партии нагнал учителя и пошел рядом.
— Ну как, надолго в наши края? — спросил он.
— Поживем — увидим. Возможно, до весны.
— По мамаше скучаете? — рассмеялся геолог. — Ничего, привыкнете! Посмотрите — красота какая! — Он показал на сопки вокруг поселка. — Утром пораньше встаньте — залюбуетесь. Зори у нас какие щедрые! Все цвета: и вишневые, и лимонные, и апельсиновые… Ботанический сад, а не зори!
Хромов начал расспрашивать Брынова о районе.
Геолог отвечал охотно и обстоятельно:
— Владимирский прав: здесь, в Загочинской тайге, кладовая минералов. Здесь — центр будущих пятилеток… Улыбаетесь? Думаете, сболтнул? Ладно, через двадцать лет увидим. Но уже сейчас надо кое-что выбирать из сундука. Мы не имеем права держать в недрах сурьму или иридий. Людей нехватает — вот беда. Приедешь в Иркутск, в геологическое управление, там руками разводят: ищите, мол, людей на месте, воспитывайте!.. Обзовешь их бюрократами и уедешь ни с чем!
— Что ж, может быть и правы ваши управленцы: ищите на месте!
— А я что же, не ищу! — возразил геолог. — Ищу, чорт меня побери! Да нелегкое это дело сейчас: здесь гидравлику строят, там дороги прокладывают или артель старательскую организуют — везде люди нужны… Вы где остановились?
Хромов ответил.
— У Евсюковых? Хорошие люди. У Бурдинских еще не были? — продолжал геолог. — Не беспокойтесь, затащат. Они новых людей любят, особенно она. Женщина умная, образованная, любезная. Рукодельница и общественная деятельница. Ее эполеты всему району известны. И Семен Степанович славный малый.
Хромов не мог понять — всерьез иди с иронией говорит Брынов. Кто такие Бурдинские? При чем здесь эполеты?
Он хотел было расспросить Брынова, но тот остановился возле небольшого, в два окна, домика и взял учителя за рукав:
— Завернем ко мне. Один живу, жена вот уже полгода странствует в Баргузинской тайге. — Он вздохнул: — Беда, когда и муж геолог и жена геолог… Зайдемте, брусничным вареньем угощу.
Хромов отказался: он очень устал за день.
— Ну ладно, как хотите. В клуб как-нибудь вечерком сходим. На бегунную фабрику съездим. Она недалеко, за сопкой.
День был на исходе, когда Хромов подошел к прилепившемуся на крутом склоне дому Евсюковых. У ворот какой-то дед, заросший дымчатой с прозеленью бородой, понукал пегую малорослую лошаденку. Наконец, погромыхивая большой, в глубоких вмятинах, железной бочкой, лошаденка въехала в тесный дворик Евсюковых.
— Ну и взъем, ну и взъем! Совсем заморился! — укоризненно выговаривал водовоз Клавдии Николаевне, сбежавшей с ведрами с крыльца.
Простоволосая, в синем домашнем платьице, она казалась совсем молодой.
— Чего, дедушка, сердишься? Я тебе сейчас кваску принесу… Заходите в избу, — приветливо обратилась она к Хромову, — а то пристынете.
Хромов, не отвечая, перехватил у нее из рук два полных ведра и отнес в сени. Хозяйка была проворней его. Она быстро опоражнивала ведра и торопилась, звеня ими, обратно. Она ставила ведра на край телеги и, пока дед черпал ковшом на длинной ручке воду, успевала обменяться с ним новостью или шуткой.
— Кадушка у тебя, Клавдеюшка, бездонная, — язвил старик, наливая двенадцатое ведро. — Байкал-море, а не кадушка!
Когда «бездонная» кадушка была наполнена, дед из другого ковша напоил лошадь.
— Лошадь — она заботу любит, — назидательно сказал он, встретив взгляд Хромова.
Затем водовоз вторично напился квасу («Ох, и мастерица же ты, Клавдеюшка! Ровня моей старухе!») и, зажав между зубами газетный клочок, вытащил большой, с торбу, кисет. Он высыпал на черную в твердых мозолинах ладонь какую-то зелень и скрутил гигантского размера козью ножку:
— Огонечку дайте, молодой человек!
Хромов предложил ему папиросу.
— Нет, — отказался старик, — привык к своему, сам выращиваю.
Они закурили.
— Вы сами из каких мест будете?
— Из Москвы, дедушка.
Дед покачал головой:
— Из какого далека к нам нынче народ ездит! Хорошо! Только у нас никаких… этих… городских удобств нету. Однако без воды и дров не будете. Как что надо — прямо с горы меня кличьте. А я тут как тут…
Стемнело. Мягкой синью накрылись сопки, еще гуще залегли фиолетовые тени в котловине, где прятались домики поселка. Дед натянул квадратные брезентовые рукавицы и запрокинул бороду кверху, к тонкому и бледному серпу молодого месяца.
— Начало ноября на рогу висит, — заметил старик: — холодный месяц-то будет… — И, попыхивая цыгаркой, как трубой, водовоз снова прогромыхал со двора своей железной бочкой.
— Кто этот славный дед? — спросил Хромов, входя в маленькую кухоньку евсюковского дома.
— Это школьный водовоз — дед Боровиков, — отозвалась хлопотавшая у печки Клавдия Николаевна. — Без малого двадцать лет в школе…
Вскоре пришел Назар Ильич, и Хромов не сумел отказаться от приглашения отужинать с хозяином дома в теплой кухоньке. Потрескивали дрова в печке.
— Ну, Клавдея, завтра собирай в район, — сказал возчик, когда жена подавала ему шестой стакан чаю. — С обозом еду — за оборудованием для гидравлики.
Он посмотрел на задумчивое лицо учителя, отвел жену в сторону и пошептался с ней.
— Вот что, — голос у Евсюкова был с густой хрипотцой: — поселяйтесь, учитель, у нас, вот в этой боковушке. Семья у нас небольшая, а живем просторно… Да вы соглашайтесь, — с грубоватой простотой повторил Назар Ильич. — И нам выгода: квартирные деньги со школы будем получать, за водой ей, — он кивнул на жену, — на ключ бегать не придется, дров, глядишь, привезут…
Но столько радушия и теплоты было в этих словах, что учителю стало ясно: и деньги и дрова были припутаны для того, чтобы убедить его остаться у Евсюковых.
И Хромов остался.
Учитель устраивал жизнь на новом месте, осматривал рудник, знаке милея с новыми людьми. Но более всего его тянуло в школу — в это двухэтажное здание на берегу Джалинды, когда-то принадлежавшее английской концессии.
Учитель ловил любопытные взгляды ребят, слышал за спиной быстрый шопоток, приглядывался к лицам детей, и ощущение новизны соединялось с приятным холодком тревоги и ожидания.
В канун октябрьского праздника Хромов пришел в школу перед началом второй смены.
В учительской на диване сухонькая горбоносая учительница немецкого языка Татьяна Яковлевна Добровольская беседовала с грузной, незнакомой Хромову женщиной. Он сразу обратил внимание на жакет с буфами, плотно облегавший фигуру собеседницы Добровольской. Пышные сборки на рукавах вызвали в памяти словцо Брынова: «эполеты».
Андрей Аркадьевич с любопытством взглянул на немолодое, с крупными чертами лицо. Взгляд его растворился со встречной любезной улыбке.
— Познакомьте нас, — прервала женщина щебетанье Татьяны Яковлевны. Голос у нее был низкий, густой.
— Андрей Аркадьевич, да подойдите же! — сказала Татьяна Яковлевна, кокетливо передернув плечиком. — Альбертина Михайловна только ради вас и пришла.
— Бурдинская, — представилась «дама с эполетами».
Она подвинулась, освобождая Хромову место рядом с собой на диване.
— Прекрасно, что приехали, — глядя на Хромова чуть выпуклыми глазами, басила Альбертина Михайловна. — Руднику нужны образованные люди. Мой муж с нетерпением ждет знакомства с вами. Вы не поверите, но мои мальчики — и Валерик, и Сереженька, и Петруша — уже влюблены в вас. Они будут в восторге от ваших уроков. География — это увлекательный предмет!
Все это было высказано с такой убежденностью, что Хромов и впрямь стал сомневаться — не встречал ли он эту представительную даму когда-либо в прошлом. От него не ускользнул критический взгляд, которым Бурдинская обвела его с ног до головы («Костюм, что ли, не в порядке?»).
— О да! — воскликнула Татьяна Яковлевна, — Но надо соединить знание географии со знанием иностранного языка! Мы с вами союзники, Андрей Аркадьевич! У меня нет неуспевающих!
Она вдруг осеклась и с горечью сказала:
— Если бы только не Захар Астафьев! Если бы только не он!
Она посмотрела округлившимися, как у птицы, глазами на учительницу литературы:
— Варвара Ивановна, когда же вы возьметесь за Астафьева?
Варвара Ивановна, прислонившись спиной к круглой, обитой черными железными листами печке, равнодушно курила. Услышав свое имя, она повернула голову. Глубокие складки у рта, красноватая кожа придавали лицу этой тридцатилетней женщины угрюмое выражение.
Варвара Ивановна пожала плечами, плотнее закуталась в серую оренбургскую шаль и, не произнеся ни одного слова, продолжала курить. Казалось, она приросла к своему месту у печки.
В учительскую вошла молоденькая учительница второго класса Шура Овечкина. Хромов дружески ответил на ее приветствие, а Шура, плохо скрывая свой интерес к разговору на диване, уселась напротив учителя математики, проверявшего за столом тетради.
