Нинель Бейлина - Калитка, отворись!
— Как по-твоему, нас бы приняли в вашу бригаду?
Зина стала подвигаться и ней, делая знаки руками: мол, ты же едешь со мной в лагерь! Что же ты!
Нюрка ничего не замечала.
— Если директор позволит, — ответила Эля. — Вот в среду он приедет.
— Нюрка! — придушенным голосом сказала Зина. — А я?!
Увидев слёзы у неё в глазах, Нюрка растерялась:
— Что ты! Я же так, к примеру.
Поссориться им помешал конец перерыва. Нюрка снова с азартом накинулась на капусту, и Зине волей-неволей пришлось идти за ней.
Между тем старики не теряли времени даром. Когда девочки вечером пришли с огорода, малыши расползлись по всей улице, матери, ругаясь на чём свет стоит, собирали их, а из недисциплинированной избушки доносился нестройный, в два голоса песенный рёв.
— Ну его, этого пьяного! Давай завтра утром пойдём пешком, — сказала Нюрка.
А Зина не успела первая это сказать, хотя и собиралась. Досада её усилилась.
— Где ночевать? На улице?
— Здесь тебе не город, всякий пустит. Пустишь? — обратилась Нюрка к Эле-Эльвире, которая шла рядом; косынка сбилась у неё на макушку, в ушах покачивались медные полумесяцы.
— А то не пущу! — удивилась та.
Всплывали над крышами дымки. Отовсюду слышалось теньканье молока о жесть подойников, и пахло тоже молоком, и дрожжами, и полынью. И осенью — неизвестно почему: был конец июля, ещё и хлеб не начали убирать.
Помаленьку девчата собрались все вместе, уселись на лавочке и просто на траве. Откуда-то появилась гитара.
— Ох, устала! — говорила то одна, то другая свежим голосом, и чувствовалось, что, не будь они в ссоре с мальчишками, никакая усталость не помешала бы плясать до утра. И Нюрка тоже как все:
— Ох-хо-хонюшки, уморилась!
— А я вот ничуть, — через силу похвастала Зина и помахала блокнотом. — Вот буду ещё записывать фольклор.
— Валяй, кто тебе не даёт.
Огней так много золотых
На улицах Саратова, —
запели тихо под перебор струн.
Самая маленькая девчушка, Жанна, сидя на краю лавочки и ковыряя царапину на коленке, тянула всех тоньше и серьёзнее:
Парней так много холостых,
А я люблю женатого…
Окончив песню, помолчали, завели новую — «Подмосковные вечера». От нечего делать Зина тоже стала подтягивать. Уже спели и про новосёлов, которые едут по земле целинной, и про монтажников-высотников, а Зина всё мурлыкала себе под нос, рисовала кренделя и ждала фольклора. Наконец, не вытерпев, подошла к Эле и, держа наготове карандаш, попросила:
— Запой что-нибудь своё, что только у вас поют.
— Пожалуйста, — с готовностью ответила та. — Хочешь «Джонни»? Или «Два сольди»? Или, может быть, «Санта Лючия»? А то вот — «Когда стилягу хоронили, стиляги все за гробом шли»…
— Да нет, может, ты знаешь что-нибудь старинное?
— Мы же не пьяные! — обиделась Эля. — Если тебе так надо, слушай вон, как старики орут.
Все засмеялись. Нюрка попросила гитару, поглядела поверх крыш и взяла аккорд, да такой, что огни в окнах заморгали, а трубы на крышах затаили дыхание и перестали выпускать дым.
Поехал казак на чужбину далеку
На верном коне на своём вороном.
Родимую землю навек он спокинул…
Блокнот выскользнул у Зины из рук. Это уже не Нюрка играет, это просто песня сама по себе. Красиво это — но ой как печально! И одиноко… Где же это она вдруг очутилась? Проснуться бы на своём диване, под абажуром с кистями, тень от которых колышется по стенам, как ветви плакучей ивы над водой. Читать бы книгу о путешествиях и замирать от лёгкого страха… Как всерьёз пугает настоящая даль! И это хищное облако с клювом и крыльями на всё небо…
А песня уже бьётся глухо внутри гитары, ей становится тесно там, становится тесно в девичьем кругу, в деревне, она вырывается и летит навстречу облаку, не спрашиваясь, что с ней будет дальше.
Родимую землю навек он спокинул.
Ему не вернуться в отеческий дом.
Напрасно казачка его молодая
И утро и вечер на север глядит…
Эля опустила голову к самым коленям. А в избах женщины сложили руки на груди, не думают звать дочерей домой, перестали бранить кума, что плохо глядел детей. Военные вдовы вспомнили своих мужей, матери — сыновей, которые тоже, как в песне, покинули их, ушли в Барнаул на заводы, в армию, учиться, на стройку в Кучук, на железную дорогу…
Нет, наверное, это кажется, наверное, никто не слушает Нюркину песню. А как хорошо было бы Зине слушать песню, если бы не было тут никакого Пятого, никаких стариков, никакой бригады — только Зина да Нюрка, две сестры.
Дальше в песне должны быть слова о том, что казак умирает и могилку его заносит снегом, но Нюрка переходит совсем на другую мелодию — с таким концом она не согласна. Так не должно быть — и так не будет. Станет казак во главе войска — и победит. И казачка отыщет его, и пойдут они вместе…
Нюрка играет и тогда, когда все расходятся и возле неё остаются только Зина и Эля.
— Я этого никогда не слыхала. Что это за музыка? — спрашивает Эля.
Зина опять не успевает вставить своё слово, хотя ей и хотелось спросить это первой.
Нюрка в ответ:
— Не знаю…
3Всю ночь Зина проворочалась, не могла уснуть на чужой постели, вспоминала дом.
Бывало, ей нравилось, когда что-нибудь случалось с ней впервые. Про себя она звала такие моменты «началами», хотя ещё и не объясняла себе подробно, как это.
А это вот как. Увидела ты впервые звёзды — начало! Буквы сложились вдруг в слова, и ты, не веря себе, поняла, что умеешь читать, — начало! А вот ты почувствовала, что вода держит тебя на себе, и поплыла… Разве такое забудешь?.. Всё потом изменится в человеке: и рост, и цвет волос, и нервные клетки, и кровь, по-другому будет он жить, — но этими-то воспоминаниями о началах и скреплён единый человек, «личность», как мы говорим, хотя видимое лицо тут и ни при чём.
Первая бессонница — тоже, конечно, начало. И хорошо, если она от восторга, от избытка мыслей, от нежности — много будет от неё добра на много лет. Совсем другое дело, если у тебя всё болит, и ты зла на всё на свете — и на себя, и на растрёпанный тополь за окном, и на своего друга… Но что поделать, даже первый костюм не всякий может выбрать себе по собственной воле и вкусу, не то что первую бессонницу.
Зина очень старалась уснуть; пробовала, как папа учил, представлять слонов — одного, пять, десять… Но вместо слонов представлялись пьяные старики, Володька на коне, Нюрка, которая издевательски хохочет. Нюрке что! Она не устала, у неё не болит спина… Если бы не спина — встать бы, уйти бы домой. Нет, спина пустяки, но Нюрка станет смеяться: струсила, струсила!.. «И пускай смеётся. Я её терпеть не могу. Скорей бы очутиться без неё!.. Где этот костёр, который хочет оторваться от земли и рассыпает искры до самых звёзд? Зачем она выдумала этот костёр?.. Ой, меня что-то укусило!.. «Когда стилягу хоронили, стиляги все за гробом шли!..» Что это Нюрка играла?.. Ей все свои здесь, а я… Отставлена я ото всех, как большой палец на руке…»
Заснула она под утро и только начала видеть первый сон, как Нюрка растормошила её:
— Пора!
Дорога лежала длинная и скучная. Крылатая туча ушла как была, целая, не пролилась. Из пыльных кустов тянуло затхлостью, как из сундука с лежалым платьем. Не стоило так далеко уходить, чтобы встретить этот запах.
Идти было тяжело. На Нюрку смотреть стыдно. «Если бы ока могла догадаться, о чём я думала! Неужели все люди так — разговаривают, идут рядом, а про себя затаили друг на друга зло?» Тем не менее с каждым шагом её раздражение против Нюрки усиливалось.
А Нюрка ещё торопила:
— Скорей! Не надо часто отдыхать — эдак хуже устанешь! Раз-два, раз-два!
«Зачем я отдала ей свой рюкзак? Надо было нести самой. Я ей в тягость. Ну и сказала бы честно — нет, не скажет… Не надо мне её наставлений! Я и не думаю отдыхать — иду, потому что сама хочу…»
— Нюр, у тебя много подруг? — спросила Зина неожиданно. Почему-то ей хотелось, чтобы Нюрка тоже чувствовала себя одинокой и можно было бы её пожалеть.
— А то! Много! Теперь прибавилась ещё одна — Эля.
«Эля. А я, значит, нет. И зачем я только с ней пошла!»
— Да ты не замедляй шага. Ну! Раз-два!
— А ты не командуй! — прорвалось наконец у Зины, и от этого даже стало легче. — Вот захочу — и сяду.
— Садись. Я пойду одна.
— Попробуй! — Зина аж улыбнулась от злости, от желания сделать ей больно. — Тебя одну в лагерь не возьмут. Письмо-то у меня!
Оглушённая подлостью собственных слов, Зина застыла на месте, но улыбка никак не сходила с лица.
А Нюрка побледнела и пробормотала:
— Разве я тебя просила? Зачем?
Спустила с плеч лямки, поставила рюкзак и прежним шагом пошла назад. Её удаляющаяся спина, жёлтый подол сарафанчика, жёлтый завиток на затылке — всё было неумолимо, как точка в конце книги. И Зина поняла — не умом, а испугом поняла, — что Нюрка не может плохо думать о человеке и идти рядом с ним.
