Валерий Медведев - Олимпийские тигры
— О победе! Ха! — сказал Филимонов и прищурил свои коричневые глаза. — Они мечтают, чтобы судья превратился в мыло. А он что-то никогда не превращается! — Филимонов сам себя крепко обнял, прижимая ладони к собственным бицепсам.
— НУ тебя — засмеялась Надя. — Мы же не только мечтаем, мы объективно, мы делаем! И ты, как его лучший друг, должен ему теперь все время делать культ. Ку-ульт! Ты знаешь, что такое физкультура…
— Детский вопрос. Физ — физическая, культура — культура…
— Детский ответ. Физ — ясно, физическая… А культура расшифровывается так: «культ силе спортсмена, культ его скорости, удара справа, выпада слева, удара головой — культ, соскока сальтом, прогнувшись — культ!»
— Здорово! Но… еще «ура» остается?
— И «ура»…
— Чье «ура»?
— Наше, болельщиков… — И у Нади сделались глаза как у ведьмы в сказке. Или как у кошки, которая сейчас прыгнет на воробья.
Они скрылись в арке ворот, неизвестно чьих ворот. Ехать туда Остапу было вроде незачем. «Ничего не понятно», — сказал он себе, оттолкнулся ногой от асфальта, как веслом от воды. Улица летела навстречу — разные там счастливые загорелые отдыхающие. Одна только глухая бабушка Лени Толкалина шла с авоськой усталая. «Ничего не понятно»…
Можно было бы, конечно, посоветоваться с Юркой.
Но лучше было бы не советоваться. Потому что Юрка все время теперь изображал то, что в других семьях называется «главой семьи». Он, конечно, скажет: «Что?!» Скажет так, как будто Остап муха какая-то или там вообще, моль например. А потом сядет читать журнал, вытянет свои длиннющие ноги — ходи, запинайся за них…
«Ладно, — сказал себе очень одинокий человек Остап. — Я разберусь…»
И покатил к Женьке, который сидел на лавочке без подорожника на царапине, но с подорожником в руках и разглядывал листок с видом умным и озадаченным.
— Ты чего? — спросил Остап.
Но разве Женька скажет — чего? Наверное, пока у него не было на этот счет собственного мнения. Он отбросил лист в сторону, вздохнул, глядя в самого себя, и ответил:
— А ничего! Дай мне самокат. А то удрал, а я тут сижу, как дурак.
Ночь у них в городе начинается… Собственно, она не начинается. Один раз Юрка нахлобучил Остапу на голову шапку, чтоб примерить. Было солнечно, и разные там зеркала в магазине сверкали. Но Юрка нажал рукой на шапку, и стало темно. Вот так и ночь приходит в их город.
Остап сидел на балконе специально, чтоб больше скопилось кислорода в организме, смотрел в черную темноту. И правильно дышал. Это Ларионов как-то объяснял Филимонову, как правильно дышать. А Женька уже спал и дышал неправильно. Наверное, поэтому он раза два во сне ни с того ни с сего сказал вдруг: «Черемуха». Какая чедкму-ха? У них тут никакие черемухи не растут. Ага, подумал Остап, это в тринадцать сорок сегодня стихи Есенина читали. Женька в это время ел бутерброд с сыром. Он ел бутерброд и делал вид, что слушает стихи. Во всяком случае вид у него был сонный. А теперь, здравствуйте, черемуха! Надо есть меньше и дышать правильно, тогда снов не будет. Будет нормальный отдых. А не какая-то там черемуха.
Вот Остапу, например, понравился сегодняшний детективный фильм. Вот это другое дело… Остап поднялся. Кислорода уже хватало, глаза слипались, Юрки дома не было. Остап облокотился на перила, глядя туда, где было море и где сейчас на большом корабле плыла мама. Но о маме он ничего подумать не успел. Остап увидел, что на балкон Ларионовых карабкаются три загадочные фигуры. Лезут по стремянке, той самой, которая стояла на спортплощадке. Она непрочно стояла, и мама всегда пугалась, когда они на нее забирались: «А-ах, ула-де-те!» Вот ее кто-то выдернул теперь… «Надо немедленно звонить по ноль два», — подумал Остап, но тут же узнал Надю Фокину, Лену Гуляеву и Антона Филимонова.
Филимонов первым оказался на балконе и точно прилип к стеклянной двери. Послышался тихий скрип стекла, похожий на осторожное попискивание алмаза в сегодняшнем детективном фильме…
— «А», — шепотом сказала Надя. И Лена поспешно ей что-то передала.
— «Вэ», — снова потребовала Надя. Теперь Филимонов ей что-то протянул.
— «Че»… — торопила Надя. И следом:
— «Е»! И опять:
— «Мэ»!
Остап попятился — ему показалось, что его очень уж видно. Вдогонку несся свистящий шепот:
— «Дэ»… «Бэ»… «Лэ»…
Женьке не скажешь… Это ему не апельсины, из-за которых он может проснуться в три часа ночи. Дверь скрипнула. Остап рухнул под одеяло и замер. Что говорит мама? «Вот теперь, — говорит мама, — мужчины стали болтливы, как женщины. Во дворе сидишь, как на кухне. Женщинам, — говорит она, — некогда. Они теперь вроде мужчин. А у мужчин времени много — вот они и болтают…» Сказать Юрке или не сказать?
Юра на кухне пил кефир прямо из бутылки. Кефир булькал, как водопад. Юра перевел дух, сказал: «Эх-ха!»— и встал в дверях, взявшись рукой за косяк. В такой позе он очень напоминал заглавную букву «У».
5
Как настоящий спортсмен, Гена Ларионов просыпался раньше всех. Еще спали родители. Из полуоткрытой двери другой комнаты слышалось вежливое похрапывание отца. Его портфель смотрел на Гену деловито ярким замком, похожим на круглый глаз.
Тихо делая легкую разминку, Гена приблизился к дверям столовой и замер. Все стекло балконной двери было заклеено большущими буквами и даже целыми строчками, как будто вместо газеты типография выпустила сегодня эту самую дверь. Буквы кричали в комнату: «Ура чемпиону двора и школы!», «Слава покорителю воздуха!», «Живая ракета Земля — Воздух!», «Будущий чемпион мира!» и разные другие слова.
С одной стороны, Гене сразу стало очень приятно. С другой стороны, он пришел в ужас, представив себе, как просыпается папа и все это видит. И мама тоже — она только позавчера сделала генеральную уборку в доме.
Гена бросился на кухню, налил кастрюлю горячей воды, схватил нож и тряпку… Испуганно оглядываясь на дверь родительской спальни, Гена принялся счищать злополучные буквы. Он старался вовсю, смахивая пот со лба, тяжело дышал — никогда не было у него такой зарядки. И кто же, кто все это тут понаписал?! Только бы узнать, он бы…
Стекла сияли невозможной чистотой.
Прозвенел будильник.
Потирая ладонями щеки, папа вышел из спальни. — Физкультпривет? — спросил он.
— Конечно, физкульт! — бодро ответил Гена, глядя в сутуловатую, очень добрую спину отца.
Мама тоже вышла, зажмурилась и охнула:
— Нет, Сережа, ты только посмотри на наши окна! А Клавочка еще говорила, что этот порошок никуда не годится! Такое впечатление, что стекла с каждым днем становятся все чище…
«Скорее всего это сделал Гусь… — думал Гена. — 4 Из пакости». После того как ребята устроили этот «крик восторга» под балконом и десять минут вопили «Ларионов, Ларионов!» только потому, что в этот день он взял на один сантиметр выше, Гусь тоже вышел на свой балкон, который вообще-то тот же самый, что у Ларионовых, только лестничкой перегорожен. Он вышел, ничего не сказал, но очень уж посмотрел и очень как-то плюнул… через перила.
«Можно было бы, вообще-то, не смывать, пусть бы мама устроила этому Гусю шум». Конечно, со вчерашнего дня только и разговоров, что об олимпийских играх, своих, в своем дворе… Вот Гусь и издевается…
Гена отставил чашку и вышел на балкон. Если Юрка сейчас там, он ему скажет… два слова! Папа спокойно развернул свежую газету, а мама пошла включать утюг.
Все балконы цвели майками, купальниками, плавками. Он один сегодня не делал физзарядки. Лена Гуляева крутила хула-хуп. Она была в красном и черном. Она крутила красный обруч. Он вертелся, как бешеный, то у колен, то почти под мышками. Лена почему-то перестала последнее время заплетать косички, и теперь волосы ее летели, летели… Она походила на девочку из модного журнала. Она смотрела на него. Странно, но это было именно так. Хотя в это время на нее смотрел Филимонов. Он приседал и вставал, очень охотно вставал и очень не охотно приседал, потому что тогда, наверное, Лену было не видно. Но Лена смотрела все-таки на него, на Гену… Гена не выдержал и сделал стойку на перилах.
— Ах, — сказала Лена, и красный обруч упал к ее красным тапочкам.
В ту же минуту сделал стойку и Филимонов. И сразу же на балкон вышел Гусь. Он посмотрел на них обоих, стоящих вниз головой, и сказал:
— Ну и ну… мир перевернулся. Тоже мне… подумаешь… — и начал засучивать рукава.
Гена и Антон встали на ноги. Все, кто это видел, замерли. Гусь засучивал рукава решительно, пока они совсем не кончились.
— Ну и что? — спросили сразу Гена и Филимонов.
— Ничего… — проговорил Юра. — Жарко…
— Золотая молодежь… — насмешливо сказала Лена. Гусь вежливо поправил:
— Не молодежь, а молодец. Золотой молодец! — и удалился.
В комнате шуршала газета, слышно было, как мама легонько стукает утюгом, разглаживая папины брюки. Вдруг папа рассмеялся.
