Илья Москвин - Форвард — в защиту
— Значит, он у Зазы, — обречённо произнесла мать.
— Хорошо ещё, если у Зазы! — закричал отец. — Где это дурацкое письмо? Там был обратный адрес.
— Я его порвала и выбросила…
И началась нехорошая суета.
Юрина мать пошла к Гаги и рассказала всё его матери. Вдвоём они стали выяснять у Гаги, в каком лагере обретается Заза. Гаги сурово молчал, отвернувшись к окну. Юрина мать долго и выжидающе рассматривала резкий профиль юного джигита на фоне окна, но так ничего и не дождалась. Ей даже показалось, что Гаги её презирает.
В дверях Гагина мать вполголоса сказала:
— Жаль, отец уехал. Он бы его заставил говорить. Сходите к родителям Зазы. Его, кажется, зовут Захар. Дом 29, а вот квартиру не знаю. Фамилия то ли Скачков, то ли Прыжков…
Искать Скачкова-Прыжкова пошёл Александр Александрович. У дома-башни № 29 сидели гении информации — старухи. Юрин отец очень надеялся на их коллективную мудрость. И зря надеялся: ничего они, эти бабушки, не знали. Хотя и обрадовались свежему человеку.
Оставалось одно — сходить к Славику, который вполне мог знать Зазу по футбольной линии.
— Заза Кочкин — это шпана, — прямо в двери затараторила Стефаненкова, узнав о цели визита Юриного отца. — Мы с ним дела не имеем. И с вашим Юриком тоже. Особенно после того, как он инсинуировал кражу — и тю-тю…
Александр Александрович попятился.
— Мать, — сказал он, вернувшись домой, — поговори со Стефаненковой. Она что-то знает, но я с ней разговаривать не могу.
Мать вернулась только после полуночи.
— Ну? — спросил Юрин отец, который, естественно, не ложился.
— Юрка в Москву уехал, — еле выговорила мать и заплакала.
Потом немного успокоилась и стала рассказывать. Несмотря на всю взволнованность, она очень долго говорила о том, как трудно было ей вытягивать правду из Славиковой матери.
— Короче, короче, — морщился отец.
И мать перешла к сути.
Их сын поехал в Москву покупать для Терновского рыб, которых загубил. Каких-то особо ценных рыб. Так сказал своей матери Славик. Что ещё? Славик и Юра не поделили какой-то бумажник. Но это, конечно, чепуха. Сам Славик побывал в милиции: торговал раками у ларька и попался. Мать держит его под домашним арестом — ей кажется, что все только и говорят о коммерциях её сына…
Александр Александрович молча смотрел на луну за окном.
— Значит, наш сын поехал в Москву, чтобы купить Косте рыб… — произнёс он. — Это хорошо. А самое главное, знаешь что? Он обещал завтра приехать. Помяни моё слово — завтра он будет здесь.
Во вторник Юрина мать была выходная, а отец обещал отпроситься пораньше. Сегодня должен приехать сын — может быть, с четырёхчасовым. Если он, конечно, ездил в Москву, а не к Зазе.
Мать волновалась сначала в комнатах, а потом вышла волноваться на балкон. Время, казалось, шло без своей обычной неумолимости — мешкало, топталось на месте. Внизу сидели старухи и медленно грызли семечки. Отдельно от них дышала воздухом Матильда, гулявшая с таксой: тоже медленно, почти неподвижно. А такса была похожа на статуэтку. Минуты, вместо того чтобы чинно идти в затылок друг за другом, разбредались, присаживались, может быть, даже грызли семечки или закуривали тонкие папироски. Будильнику на телевизоре, наверно, было за них неловко: он уже целых полчаса показывал сначала двадцать пять минут третьего и ещё полчаса — без двадцати пяти три…
Отец, как и обещал, пришёл с работы раньше. Не успел отдышаться, как на пороге возник Юра.
Он был усталый, запылённый и даже с подбитым глазом. К тому же он был явно болен. В руках он держал абсолютно некрасивый букет из засохших цветов — обещанный гербарий. Войдя в квартиру, Юра прямо-таки упал на руки родителей букетом вперёд.
II. ДРИБЛИНГ
Под оханье матери и смущённые взгляды отца Юра лёг в постель — болеть по всем правилам. Что-что, а это он, надо полагать, всё же заслужил. Когда мать заходила к нему, чтобы поправить подушку или ещё за чем-нибудь столь же необязательным, он притворялся спящим. Но он не спал: много, слишком много было у него мыслей — и о прошлом, и о предстоящем. Много всяких опасений и предчувствий.
ЮРА ПОБЕЖАЛ С МЯЧОМ В ДЛИННОМ, БЕСКОНЕЧНОМ ДРИБЛИНГЕ.
ЭТО БЫЛ НЕ СОН. ПРОСТО ЮРА ПОГНАЛ НЕВИДИМЫЙ МЯЧ — СВОЮ ПАМЯТЬ ПО ПОЛЮ: ПО ВРЕМЕНИ И МЕСТУ НЕДАВНИХ СОБЫТИЙ.
…— Ну, мне пора, — сказал Юра и направился к двери.
— Ты куда? — закричал отец.
— К бабке еду, вот куда. Вы, дорогие родители, совсем тово.
И вышел.
ДРИБЛИНГ НАЧАЛСЯ С ШАХТЁРСКОЙ — ДЛИННОЙ ОДНОЭТАЖНОЙ УЛИЦЫ.
Здесь Юра бывал редко. Около калитки, однако, грелось на раннем утреннем солнышке знакомое существо — как две капли воды похожее на соседского кота Ромку. Наверно, его сестра или дочь. В их городе много таких кошек — в серых пятнах, с белой мордочкой, грудью и лапами. В других местах, наверно, преобладают какие-нибудь другие — рыжие, например, или чёрные… Что это он вдруг о кошке? А это его незаметно взял под руку ЮАГ и повёл, показывая то кошку, то водонапорную башню, видневшуюся из их окна (а тут вот она!), то развилистый тополь, на который они как-то лазили с Толиком; то тётеньку в очках с толстыми стёклами — кассиршу из их магазина. Вон где она, оказывается, живёт — на этой одноэтажной улице. Вышла из избушки № 59 и пошла в свой магазин…
ЮАГ был грустно-задумчив. В таком настроении привёл он Юру Голованова к железнодорожной станции и исчез.
К перрону подкатил московский поезд. Кончалась торопливая посадка. Проводники у вагонов стояли ленивые, но зоркие.
Юра быстро осмотрелся и вдруг увидел очень медленно продвигающуюся к поезду совсем старую старушку. Интересно, как ей удастся забраться в вагон по его крутым ступеням? Да ещё с таким здоровенным чемоданищем. Тут Юру и осенило.
— Бабушка, я тимуровец! — кинулся он к бабке. — Меня отрядили помочь вам при посадке.
— Ой, спасибо, внучек! — радостно запричитала бабка.
Они подошли к вагону. Проводница сказала:
— Ваш внук, бабуля? Какой молодец!
Её никто не опроверг. Бабке было не до того. Она не могла чувствовать себя спокойно, пока не поднимется по ступенькам, пока не разыщет своё купе, пока не поставит чемодан куда положено и не сядет на своё законное нижнее место (а тем самым и на чемодан).
— Как помог-то, как помог! Давай, милок, я тебя пирогом угощу, с сыром. Сама пекла. Ну-ка, подержи, — хлопотала бабка.
Юра держал открывающуюся крышку-лежанку, а бабка с трудом достала из чемодана что-то завёрнутое в полиэтилен, развернула и протянула Юре. Юра не отказался: важно было выиграть время, и он стал жевать вкусную ватрушку — тщательно-тщательно, как старик.
— Ну что, добрый молодец, — возникла в дверях проводница, — пора прощаться?
Юра всё же выиграл пару секунд — дожевал ватрушку и сказал:
— До свидания, бабушка. Пойду до наших, — и двинулся к выходу.
Дойдя до него, вдруг повернул обратно.
— Ну, в чём дело мальчик? — схватила его за руку проводница.
— П-портфель забыл, — возбуждённо заикаясь, выговорил Юра.
Он вбежал в купе, схватил портфель, но тут поезд тронулся.
— Ну, давай живее! — закричала проводница. — Ещё успеешь!
Юра примерился, поглядел на уплывающую из-под ног землю и сказал:
— Не, боюсь.
— Ты что, смеёшься? — возмутилась проводница. — Трусишка нашёлся! Вот я тебя сейчас к начальнику поезда сведу!
Но зачем было куда-то ходить, если вот она на стене — такая удобная, сподручная вещь. Стоп-кран. Поезд дёрнулся и замедлил ход.
— А ну, живо! — прозвучала команда.
Приехали…
Юра поплёлся к билетной кассе. А касса, она, наверное, просто существовать не может без длинной очереди. Только дотоптавшись до окошечка (вот что значит неопытность), Юра разглядел маленький квиток на стене: «Билетов на Москву нет».
— А может, один билетик найдётся? — спросил он. — Какой похуже. Рваненький. Можно и на товарный. Или на паровозную трубу.
И тут откуда-то сбоку появился разбитной старичок — оттолкнул Юру плечиком и стал стучать небольшой книжечкой о подоконничек, приговаривая что-то спокойное, весёлое, с прибаутками. Вскоре он придирчивым старческим оком рассматривал выданный ему билет.
— Так на Москву, оказывается, есть? — сунулся Юра в окошечко.
— Работникам системы МПС полагается, — неохотно ответили ему.
А старичок тот снова толкнулся в окошко:
— Вот что, дорогуша, сделай мне всё же на нижнюю. Небось полным-полна коробушка. Знаем мы вас! — лукаво глянул на очередь, словно все его здесь очень любили, и добавил: — Пожалей меня, зазнобушка!
