Майя Фролова - Люба
Ну а про класс бабушка посоветовала: уроки учи, все выполняй, как требуют, и не страдай. Свели вас с бору по сосенке — какого уж тут согласия, какой дружбы ждать? Может, после восьмого в училище надумаешь, определяйся на самостоятельность побыстрее. Начнешь зарабатывать, приоденешься, в девушки выходишь, в деревне вон как стали одеваться, а в городе — тем более. Руки у тебя ловкие, выбери специальность по душе, ты старательная, всегда будешь хорошо жить. Подругу заимей, ее и искать не надо — Аллочка; жизнь твоя сразу изменится, без подруги нельзя.
Про «богов» с мопедами бабушка сама уловила:
— Да не робей ты перед этими рогатыми! — сказала прямо. — Ничего хорошего там не найдешь, не тянись к ним. Пройди мимо — вроде и нет их. Что скажут, не отзывайся и сама не задирай. Ума ведь там еще не нажито, а глупости через край. Лучше обходи, обидят. Годок-другой тебе еще повзрослеть надо, потом и сама станешь разбираться, а пока мне поверь: от этих — беги! Руки делом занимай, вышивайте вон с Аллочкой, вяжите, шерсти хватит, голову учебой займи, книжки читай. Я старая, а и то без книжки не засну…
Все понятно при бабушке, спокойно и надежно. Но уехала бабушка — опять Люба одна, в себе. Не совсем одна, с Аллой, которая с легкой бабушкиной руки для всех Аллочкой стала, но уж больно серьезна подруга, неговорлива, ей Люба всего рассказать не решается.
И вдруг с Любой случилось такое, чего предвидеть было невозможно.
Мамина сотрудница купила дочке туфли на модной негнущейся подошве. Туфли эти дочке оказались малы, и предложили их Любиной маме — для Любы. Деньги можно было отдавать частями, это устраивало маму, и вечером Люба уже примеряла новые туфли.
Они оказались впору, черненькие с красноватым отливом, с перепонкой и пряжкой. Снимать туфли не хотелось, в них сразу почувствовала себя выше, стройнее, но ходить на негнущихся подошвах было непривычно. Нужно было потренироваться; завтра она непременно наденет эти туфли в школу, и их обязательно заметят…
Люба собралась к Аллочке. Шагала по лестнице, приноравливаясь к новым туфлям, видела только ступеньки да туфли, а когда остановилась на площадке первого этажа и подняла голову — обомлела: вся компания тут.
Свет в вестибюле, как обычно, погашен, освещена лишь площадка, на которой замерла Люба. Кто-то сидел на корточках у стены, кто-то стоял, привалившись к теплой батарее. И все смотрели на Любу.
Повернуться и уйти, согнув спину? Вслед обязательно полетит какая-нибудь гадость. И опять будешь трусливо обходить компанию, выглядывать из-за угла, выискивая момент, чтоб незаметно проскользнуть в свой родной подъезд. Нет, преодолеть, не поддаться, идти как шла!
Люба откинула голову, шагнула на ступеньку. Всего три ступеньки и пять шагов до выхода. Пройти, во что бы то ни стало, пройти молча, гордо, независимо! Шагнула на вторую, но вдруг подошва соскользнула, и Люба, растопырив руки, еще пытаясь как-то сбалансировать и удержаться, полетела вперед.
— Да она разбилась! — ахнула какая-то девчонка, бросилась к Любе, стала ее поднимать.
Сочувствие вместо ожидаемой насмешки потрясло Любу. Она заплакала, уже никого не стыдясь. Ведь это так естественно: человек оступился, упал — его пожалели, помогли.
Люба никак не могла справиться со своими ногами. Сильная рука подняла ее за шиворот, тряхнула, поставила. Грохнул такой смех, будто затряслись стены, и эхо заскакало по ступенькам.
— Ну, даешь, черепаха! Вот это представление! — вибрировал над нею насмешливый голос. — Почему же ты не называешь меня козлом? У тебя это так бойко получилось, что я чуть не замекал…
«Бог» насмехался, но голос был не злой, вся компания тоже веселилась. Значит, не обидят, отпустят.
— Обалдела, детка! Кинь сюда! — попросил «бог» кого-то.
Люба стояла съежившись, придумывая, как выбрать момент и рвануть отсюда, никого не видела, не разглядывала. А «бог» что-то совал ей в руки, и Люба поняла, что это бутылка. Для чего она? Взяла и держала перед собой, пока «бог» не подшиб ее слегка ладонью снизу, горлышко бутылки приблизилось к Любимым губам, и он сказал:
— Глотни, подкрепи свои душевные силы.
Люба глотнула. Вино было сладковатым. Попробовала — ничего страшного, только тепло прилило к ушам. Она протянула бутылку «богу» и взглянула на него. Лицо не показалось таким противным, как тогда во дворе. Он подтолкнул ее к стене, вроде приказал: будь здесь! Люба отошла в тень, встала у стены, а бутылка пошла по кругу: к ней прикладывались, делали глоток, передавали дальше. То и дело отворялась дверь, и кто-нибудь входил в подъезд, волоча сумку с продуктами или ребенка. Бутылка исчезала, в подъезде повисала напряженная тишина, кое-кто отворачивался к стене, чтоб не узнали. Но взрослые торопливо проходили мимо, и было видно, что им неприятно и боязно, и никто не замедлил шага, не вгляделся, не заговорил. Кто-нибудь буркнет под нос, уже войдя в безопасную зону, возле лифта: «Безобразие, опять свет погасили!» — и юрк за дверцы.
На Любу внимания больше не обращали, ни о чем не расспрашивали, но по тому, что бутылка еще раз попала ей в руки, она почувствовала, что ее вроде приняли в «свои».
Кто-то высунулся из подъезда и объявил, что дождь кончился; все потянулись на улицу. Любу никто не позвал, и она осталась одна.
Вернулась домой, сняла злополучные туфли. Заснуть долго не могла: как же к ней теперь будет относиться компания? Ни о чем не расспросили, ни с кем отдельно не познакомили. Просто пожалели из-за дурацкого падения? А может, все же не против, чтоб она была с ними? В одном ведь доме живут, кое-кто и в одном подъезде. Для деревни такие соседи вроде родственников. А тут каждый за закрытой дверью — как в своей деревне.
Слышишь этих людей, да не видишь. Какие у них лица? Если кто на помощь позовет, не будешь знать, к какой двери бежать, кого выручать. А ребята не хотят, как взрослые, в квартирах отсиживаться. Они хотят вместе собираться, у них свои дела, свои разговоры. Вот и сколачиваются компании: по крайней мере — не один.
Как у нее будет дальше с компанией, Люба не знала, но решила, что теперь это зависит от нее самой. Осмелится ли она подойти к ним или так и будет из-за занавески выглядывать?
Нужно осмелиться, нужно! Она же хочет характер воспитать, волю. Вот и воспитывай, момент подходящий.
Люба осмелилась, подошла к лавочкам. Может, потому, что ребят было не густо, в основном девчонки. Подходила несмело, сторонкой. Если скажут что-нибудь грубое, пройдет мимо, вроде и не к ним, а в соседний дом. Но со скамеечки послышалось лениво-равнодушное:
— Привет, Черепаха!
Кто-то подвинулся. Люба села. Все, прозвище уже получила, теперь для всех во дворе она — Черепаха. Ну и что? В компании у каждого прозвище, таков порядок. Раз ей дали прозвище, значит, приняли.
Но все равно она была как бы в сторонке. Чего-то вроде ждала, надеялась, волновалась: как к ее появлению отнесутся «боги», особенно тот, один. А они и не заметили. Глаза ее «бога», как двух других, лениво проскользили по скамейкам: «Привет, Чебурашки!» Взмах руки — со скамейки поднялась высокая девчонка в коротких джинсиках, толстых, в разноцветную полоску «подколенках», как называла бабушка гольфы, кроссовках, коротенькой стеганой безрукавке. Здесь царила своя мода, свой шик, но все это доступно Любе: такие гольфы она свяжет запросто, безрукавочку выстегать ей тоже легко, вот кроссовки — сложнее, их надо покупать, да и не достанешь, в «моду вошли. Что модно, того и не купишь.
Легкая, длинноногая девчонка — Люба ее давно приметила, про себя называла «Балерина», — привычно надела шлем, обхватила «бога» руками — плеснулись из-под шлема светлым парусом волосы, и они умчались в синие сумерки.
Девчонки на скамейках завистливо замерли. Выходит, и здесь, как в классе, не все равны, и здесь кого-то выделяют, катают с ветерком, кто-то распоряжается, выбирает. А кто-то лишь обрамляет собой «выдающихся», ждет своей очереди, да, видно, не дождется. Зачем ей в таком случае компания, где она будет чувствовать себя той же серой мышкой, что и в классе? Опять ни с кем не познакомилась, из обрывков фраз уловила только, что девчонку, которую умчал на мопеде «бог», зовут Анжелой, а прозвище — Барахолка. При таком-то имени, при такой-то внешности — Барахолка? Тогда уж Черепаха — совсем не обидно.
На другой вечер ее снова потянуло к скамеечкам. Ей вроде хотелось что-то постигнуть: то ли ребят этих, то ли себя возле них. Что их сплотило, почему им вместе интересно, почему ее тянет к ним? Почему они так равнодушны к ней? Придет — подвинутся, уйдет — никто не окликнет, не остановит. Иногда Анжела (язык у Любы все же не поворачивался назвать ее Барахолкой), снизойдя, небрежно бросала «богу»: «Проветри, засиделась», — кивала на какую-нибудь девчонку. «Бог» не возражал, девчонка надевала шлем, громоздилась на сиденье, страху никто не выказывал, никто не пищал, никто не отказывался от лихой езды, а Люба думала: вдруг ей кивнут, что тогда? Действительно, один раз «бог» кивнул ей:
