Виталий Губарев - Павлик Морозов (другой вариант)
Мотя убежала, а Павел долго еще стоял неподвижно, задумавшись о чем-то и рассеянно глядя ей вслед.
ГЛАВА III
БУРЬЯН
У Якова время от времени постукивали зубы - то ли от ночного холода, то ли от страха. Ежась, шагал он по лесной тропинке следом за Павлом и тревожно поглядывал по сторонам: что, если волк! Правда, говорят, летом волки не нападают, да вдруг какой-нибудь шальной выскочит из темноты...
Павел торопился, шагал широко, шлепая босыми ногами и помахивая куканом с рыбой. Яков с трудом поспевал за ним и злился:
- Вот заводной! Вот заводной!
Яков - низенький, толстый, медлительный. А Пашка вон какой костлявый да длинноногий - лучший бегун в деревне. Попробуй поспей за ним!
- Да тише ты! - взмолился наконец Яков.
Павел остановился, негромко засмеялся:
- Что, вспотел?
- Так вспотел, что зубы лязгают... А ты, это самое, все одно - не беги.
- Неужто замерз? Чудно... А жиру в тебе мно-о-го...
- Жир - это тебе не тулуп, горб греть. А у меня вон еще штаны не высохли от озера.
Они стояли рядом, окруженные темнотой и лесом - высоким, непроницаемым и недвижным. В расщелине деревьев над их головами холодным огнем горели редкие северные звезды. Так тихо сейчас в тайге, что кажется: если крикнешь - на сто километров пойдет скакать эхо по черным верхушкам сосен и елей.
Павел вдруг дернул товарища за руку:
- Слышишь?
Где-то недалеко потрескивал валежник. Все ближе, ближе. Мальчики затаили дыхание. Позади качнулся куст, какой-то темный клубок выкатился на тропинку.
Яков рванулся вперед:
- Пашка, волк! Па-а-шка!
Спотыкаясь и сопя, друзья стремительно прыгали через кусты и пни, а волк уже совсем близко, и Якову кажется, что он чувствует на своих пятках его обжигающее дыхание.
Вдруг Павел остановился и громко захохотал:
- Стой, Яшка! Это Кусака! Стой же, дурной!
Яков спрятался за старой сосной. Тяжело дыша, опасливо всматривался в мохнатого зверя, который мирно помахивал хвостом. Теперь и Яков узнал Кусаку - охотничьего пса Василия Потупчика. А вон идет и сам дядя Вася с двустволкой за спиной - огромный и плечистый.
- Эх вы, храбрецы! - раскатистым басом произнес он. - Чего испугались?
- Дядь Вася, это Яшка крикнул: волк! - оправдывался Павел.
- Ты сам первый побежал, - смущенно пробормотал Яков.
- Ничего не первый.
- Нет, первый!
- Ладно, хватит вам, - сердито пробасил Потупчик, но мальчики знали, что он совсем не сердитый. Это голос у него такой - гудит, как в колодце: бу-бу...
- Вы где были?
- На рыбалке, дядя Вася.
- Ну, молодцы! А я тоже побродил по урману, набил кой-чего на ужин дочке.
Он обвешан дичью, шагает тяжело, громко стучит сапогами. С ним не страшно, пускай хоть сам медведь вылезет.
Путники вышли на просеку, где проходит дорога на Герасимовку. Отсюда до деревни близко. Вон у дороги уже и кресты чернеют. Стоят эти кресты здесь давно - один большой, другой поменьше. Подгнили, накренились под дождями и ветрами, но все еще держатся.
Страшную историю рассказывали старики про эти кресты.
Лет тридцать назад, когда Герасимовка была еще совсем маленькой деревушкой, ездили по округе коробейники. Приезжали они сюда, на север Урала, из Екатеринбурга и Тюмени, торговали бусами, водкой и дешевыми ружьями, скупали у охотников пушнину за бесценок.
Как-то раз молодой герасимовский мужик Арсений Кулуканов подстерег в лесу этих коробейников - купца и купчиху, выстрелил из дробовика и размозжил купцу голову. А толстая купцова жена выпрыгнула из таратайки и, дико крича, бросилась в чащу. Убийца догнал ее на полянке и прикончил вторым зарядом.
С тех пор пошел Арсений в гору. Построил дом большой и красивый, завел крепкое хозяйство. Сначала его тревожил волостной пристав из Тавды, но убийца быстро откупился награбленным золотом. И в протоколе записали: «Найдены супруги убиенными неизвестно кем».
А Кулуканов поставил на могиле убитых два деревянных креста, наверно для того, чтобы не считали его односельчане злодеем. Да только кто не знает, что он злодей? Все знают, а сказать боятся в лицо.
Поравнявшись с крестами, Яков сказал шепотом:
- Дядь Вась, а ведь они, это самое, совсем сгнили... Небось Кулуканов скоро новые поставит.
Потупчик проворчал негромко:
- Я б ему самому крест поставил! - Он достал кисет, ловко скрутил в темноте папиросу, чиркнул спичкой - я, ребята, кабы моя воля, взял бы нашего Арсения Игнатьевича, да и в поселок к ссыльным кулакам на Чернушку. Там ему компания!
- Дядя Вася, а зачем их сослали сюда?
- А чтобы не мешали. Понял? На Украине да на Кубани мужики в колхозы объединились, а кулаки мешали. Вот их и сослали. Ну а хозяйство ихнее в колхозы пошло. Дело, ребята, правильное! - Потупчик говорил громко и быстро, взмахивая большими руками. - Кулак потому так и называется, что чужими руками хозяйство наживает. Поняли? Вот возьмите в пример нашего Кулуканова. На крови да на батрацком поте разбогател. А раз не твое все это - отдай народу!
Яков усмехнулся.
- У него и фамилия, это самое, кулацкая - Кулуканов! Дядь Вася, а когда у нас в Герасимовке колхоз будет?
- А это ты своего дружка спроси. - Потупчик положил руку на плечо Павла. - Слышь, Пашка, когда твой отец колхоз устроит?
Павел не ответил. Яков толкнул его локтем:
- Чего молчишь? Дядь Вася, а Зоя Александровна говорит, что теперь уж скоро.
- Кабы Зоя Александровна председателем была, так мы бы давно уже в колхозе жили. Хорошая она, душевная! - вздохнул Потупчик.
- Хорошая, - согласился Яков.
- Не то что Пашкин отец... - охотник слегка постучал ладонью по плечу Павла.
- Ну, что ты пристал, дядя Вася! - громко и резко сказал вдруг Павел, и голос у него задрожал. - Прямо как... банный лист.
Яков потянул товарища за рукав:
- Пашк, ты чего?
- Не лезь!
Павел всхлипнул, круто повернулся и через кусты зашагал к блеснувшим огням деревни.
- Постой, парень, ты чего осерчал? - добродушно забасил Потупчик, останавливаясь и разводя руками. - Никак я тебя обидел? Вот ведь горе-то какое!..
Павел шел не оборачиваясь.
На улице было пустынно и тихо. Где-то лениво лаяла собака, скрипел в темноте колодезный журавль.
Проходя мимо двухэтажного бревенчатого здания школы, Павел замедлил шаг. Крайнее окно в комнатке Зои Александровны было освещено. Ночной ветерок колыхал прозрачную занавеску меж распахнутыми створками. Учительница сидела за столом и что-то писала.
Павлу вдруг очень захотелось окликнуть ее и рассказать обо всех тревожных мыслях, что, как червь, сосут сердце. Ведь Зоя Александровна в самом деле такая добрая и душевная! Она все поймет, успокоит и научит, как поступать. Но, взглянув на сосредоточенное лицо учительницы, на морщинку, которая темной бороздкой пролегла между ее бровями, Павел переступил с ноги на ногу и вздохнул. «Нельзя беспокоить, и так мы ей за день надоедаем», - подумал он и медленно побрел домой.
...Зоя Александровна писала письмо:
«Дорогие девочки! Как вы живете сейчас, мои далекие подружки? Вот уже скоро год, как я в Герасимовке, а мне до сих пор вспоминается наш милый город и минуты расставания с вами.
Милый, незабываемый Ленинград! Помните, мы ехали на трамвае по Невскому проспекту, и у Фонтанки я вдруг выскочила из вагона. Вы выпрыгнули следом за мной на мостовую и кричали: „Зойка, сумасшедшая Зойка, ты же опоздаешь на поезд!“ Помните, что я ответила? Я сказала вам, что забыла проститься с клодтовскими лошадками на Аничковом мосту!
В это время к нам подошел милиционер и хотел оштрафовать за то, что мы на ходу выскочили из трамвая. Но вы, кажется, объяснили ему, что я только что закончила педагогический техникум, надолго уезжаю из Ленинграда и теперь прощаюсь с городом. Он улыбнулся, погрозил нам пальцем и отошел...
Потом мы схватили такси, каким-то чудом все сразу втиснулись в машину и приехали на вокзал к самому отходу поезда.
А когда поезд тронулся и я стояла на подножке вагона, Зина Махрова крикнула мне: „Ты вернешься из своей тайги через месяц!“
Но я возвращаться не хочу, хотя иной раз с такой тоской вспоминаю наш город и всех вас, что у меня сжимается горло и хочется плакать...
Я приехала в Герасимовку в конце августа, посмотрела кругом - и заныло у меня сердце. Это было очень трудно, девочки!
Двадцать лет прожить в Ленинграде... Невский проспект! Эрмитаж! Александринка! Да что говорить!.. От одного слова „Ленинград“ светло на душе становится. И вдруг - непроходимые леса, болота. Комары, как туча...
Пришла в школу. Двор зарос бурьяном, всюду грязь, паутина, стекла выбиты. А ребятишки услышали, что приехала новая учительница, и сбежались в школу. Я им говорю: „Приходите, дети, утром, будем бурьян во дворе полоть“. А сама чуть не плачу...
Ночью - темнота: не завезли в кооператив керосин. Лежу я в постели, кусаю губы, чтобы не разреветься, и думаю: нет, здесь я не останусь, завтра же пойду пешком за пятьдесят километров в районо и скажу, что возвращаюсь в Ленинград. А не отпустят - сама уеду!
