Дэн Смит - Тайна брата
Мама сидит и не моргая смотрит на клочок бумаги, а потом уходит в спальню. Вскоре тишину разрывает первый крик.
Мама кричит. Не умолкая.
Этот звук невыносим. Будто маму режут заживо. Меня одолевает паралич.
Зато Стефан тут же бросается вверх. Он колотит в запертую дверь и зовет маму.
Крик затихает. Теперь из комнаты доносится грохот, треск, звон. Словно мир рассыпается на куски. Меня трясет от страха, я не знаю, что делать.
Стефан отскакивает от двери. Глаза распахнуты, его тоже одолевает ужас. Карабкаюсь к нему, и мы смотрим друг на друга, но не успеваем собраться с мыслями, как шум умолкает и в комнате воцаряется тишина.
— Мама? — зовет Стефан.
Она не отвечает. Брат собирается с духом и отходит еще на шаг.
Плечо врезается в дерево. От удара косяк трещит и шатается. Брат отходит назад, снова разбегается и вышибает замок. Летят щепки.
Распахнувшаяся дверь гулко бьет о стену.
Внутри царит хаос. Мама перевернула столик и разбила зеркало на комоде. Дверца шкафа болтается на одной петле, а у опрокинутого стула не хватает ножки.
Мама с ошалевшими глазами сидит на краю кровати и держится за голову. Волосы у нее растрепались, как у полоумной старухи. Она будто не видит Стефана и не замечает, как он сел рядом и обнимает ее.
— Помоги уложить ее, — просит Стефан, но я не могу пошевелиться. Брат сам откидывает одеяло и укладывает маму.
— Мы остались одни.
Сидим внизу. Стефан говорит тихо и смотрит вдаль.
Подбираю письмо. Одинокий листок бумаги, и папино имя на нем. Оскар Фридман. Там написано что-то еще, но перед глазами стоит папа, как он надевает красивую форму, встает в строй и уходит в Россию, чтобы воевать за фюрера и чтобы никогда не вернуться.
— Как же мы теперь будем?
Стефан зажмуривается. Открыв глаза, прикусывает нижнюю губу и смотрит на меня, качая головой.
— Надо позаботиться о маме. — Голос у него сдавленный, будто слова с трудом лезут из горла. — Надо быть сильными.
И брат обнимает меня.
Это так непривычно и так хорошо. Мы стоим посреди кухни, я прижимаюсь щекой к груди брата, и хочется удержать слезы, но они текут и текут, прямо как у Йохана, и я чувствую себя жалким, но не могу остановиться. Прячу лицо в клетчатой рубашке — той самой, которую мама просила брата не надевать, мол, слишком цветастая, будут от нее неприятности.
— А вдруг ошибка, — говорю я, цепляясь за последний лучик надежды. — Вдруг они ошиблись. Вдруг это был другой человек.
Стефан не отвечает.
— Это нечестно. Война должна уже закончиться, — всхлипываю я. — Они должны сдаваться, когда мы идем.
— Так нам говорят. Чтобы мы верили, будто все будет хорошо, — отвечает Стефан.
— Я думал… — Сглотнув комок, пытаюсь разобраться, о чем же я думал. В голове сплошная каша. Такое чувство, будто из меня вырвали кусок, и я к этому совершенно не готов. — Я думал… что надо гордиться папой, если… если…
— Если с ним что-то случится? — Стефан, отодвинувшись, смотрит на меня, и лицо его темнеет от злости.
Долгий миг я жду продолжения, но брат закусывает губу, вытирает глаза и снова обнимает меня. А я рыдаю у него на груди.
От этого движения куртка Стефана распахивается, и моим глазам предстает белый цветок, вышитый на внутреннем кармане. Он маленький, не больше ногтя, и корявый, будто брат сам его делал.
Сперва я даже не замечаю цветка, но, поскольку упираюсь в него носом, взгляд сам цепляется за него.
— Это что? — где?
— Цветок.
Стефан, резко запахнув куртку, смотрит на меня.
— Ничего. Ты ничего не видел.
— В смысле? Я не…
— Забудь. — Лицо брата смягчается. Прикрыв глаза, он с тяжким вздохом произносит: — Ну в самом деле, ничего. Обычный цветок.
Стефан вытягивает у меня из пальцев похоронку, будто она живая. Складывает бумагу и прячет во внутренний карман. Снова передо мной мелькает цветок.
— Надо рассказать бабуле с дедом, — говорит брат. — Съезжу к ним на велике, вернусь скоро.
Он идет обуваться.
— Я с тобой.
— Нет, это же соседний город, лучше я один. Так будет быстрее.
Мой взгляд медленно поднимается по лестнице к двери в мамину спальню. Перевожу глаза на брата.
— Не хочу оставаться здесь.
— Я быстро, честное слово.
— Но…
— Все будет в порядке. — Стефан снова меня обнимает. — Помни, ты сильный. Ты крепкий. Ты Фридман. Я вернусь, как только смогу.
Брат выскальзывает на улицу, и входная дверь закрывается у него за спиной.
На секунду замираю, ошеломленный тем, как стремительно все произошло, а потом, встряхнувшись, бегу к окну.
Стефан отвязывает велосипед от забора, где мы всегда их ставим. Перекинув ногу через колесо, он оборачивается, кивает мне, машет на прощанье и уезжает по тротуару.
Папа
В доме стоит мертвая тишина. Странным образом естественный шум лишь подчеркивает ее. Шелест воздуха в ушах. Стук сердца — как грохот барабанов на плацу. Кухонные ходики — словно часовая бомба. Каждый тик-так отдается у меня в голове.
Стоя у окна, смотрю на машины и людей. Вот проехала лошадь с телегой, груженной бочками и ящиками. Одиночество наваливается, как никогда прежде. Там, на улице, кипит обычная жизнь. Ральф с Мартином заняты привычными делами, они знать не знают, как все обернулось с папой. Тут в голову приходит мысль, что в гостиной стоит фотография отца, и я иду туда.
Мы редко пользуемся гостиной, разве что в доме собирается большая компания, поэтому в комнате стоит затхлый воздух. Мама наводит там чистоту, но мебель изъедена временем, а диванные подушки изрядно пропылились. Если стукнуть по ним в ясный день, когда в окна льет солнце, в луче играет настоящий вихрь.
Только не сегодня. Окна для светомаскировки задернуты плотными шторами, свет попадает внутрь только через открытую дверь.
Шагов почти не слышно благодаря потертому ковру. Добравшись до серванта у дальней стены, замираю перед фотокарточкой, прислоненной к вазе.
Снимок не больше пачки сигарет. Папа крупным планом стоит в кителе. Он смотрит налево, и на губах играет еле уловимый намек на улыбку, будто его распирает смех, а он изо всех сил сдерживается.
Под заломленной фуражкой виднеется линия бритых волос. Фуражку украшает значок немецкой армии: угловатый орел сжимает в когтях венок, окружающий свастику.
Я часто разглядывал эту фотокарточку. Особенно после бесед в клубе. Иной раз к нам приходили военные или нацисты, рассказывали о расовой теории, тактике, нацизме или просто о том, что на нас возложена особая миссия. Ведь мы — молодежь, будущее страны. Все зависит от нас. От таких разговоров я исполнялся гордости, а потом, дома, тайком бегал в гостиную смотреть на карточку папы, который прямо сейчас делает мир лучше и сильнее.
Утираю слезу с глаз.
— Как бы я хотел, чтобы ты вернулся, — шепчу фотокарточке.
Ба с дедом врываются в дом ураганом. Ну, по крайней мере бабуля.
Я услышал ее раньше, чем увидел. Старая машина тормозит с лязгом и скрежетом, и на всю улицу разносится знакомый голос. По мере приближения к дверям он становится все громче. Теперь наверняка проснулся весь дом.
— …присмотреть. И отказа я не приму, — говорит она, а потом раздается громкий стук. Я как раз открываю.
Ба нельзя назвать большой. По правде говоря, эта щуплая женщина издали не производит особого впечатления. Не высокая, не низкая, эдакого среднего роста. Одевается не вызывающе, лицо бороздят такие же морщины, что у любого в этом возрасте. Но если подойти ближе, увидишь огонь, пылающий в глазах. А стоит ей открыть рот, и желание шутить с ней тут же пропадает.
— Карл, — говорит она, прижимая меня к груди, — бедный, бедный мальчик. А мама где? — Отпустив меня, Ба резво штурмует лестницу. — Ханна! Ханна! Где ты? Ах, здравствуй, милая доченька. Ах, как жаль Оскара. Он был хорошим человеком.
Дед отстает всего на пару мгновений. Высокий, плотный мужчина, он всегда бросается в глаза. В молодости он служил в армии и занимался боксом, а теперь поддерживает форму. Каждый день с утра и перед сном он делает по пятьдесят отжиманий и приседаний. Дед — молчун, у него есть присказка, что Ба прекрасно говорит за двоих. Когда он улыбается, добрые морщинки тянутся от глаз аж до самых ушей.
Но сейчас ему не до улыбок.
Закрыв за собой дверь, дед кладет мне руку на плечо и кивает.
— Крепись, — говорит он.
— А где Стефан?
— Остался дома. Собирай вещи, ты едешь с нами.
Новый дом
Ба собирает мамину сумку, дед сидит у меня на кровати, а я ошалело брожу по комнате, соображая, что нужно взять для себя и брата. Форма и так на мне, в последнее время это моя основная одежда, так что моих вещей раз-два и обчелся. Белье, перочинный нож с поломанной ручкой, тетрадки и ценное сокровище, книга фюрера «Майн кампф».
