Евгений Рысс - Приключения во дворе
— Ой, да что же это! — сказал Иван Петрович, растерянно оглядывая Марию Петровну и Катю. — Да ведь тринадцать лет парню, мало ли что может случиться! Куда же он там одни денется?
Мария Петровна первая сообразила, что надо делать. Посмотрев на будильник, она сказала:
— Чего ты волнуешься, Ваня, сейчас только девять часов. Если мы сейчас выедем, в десять будем на вокзале. До поезда останется три часа. Мы подождём, предупредим железнодорожную милицию. Вова только придёт на вокзал, а мы его уже встретим.
А Иван Петрович совсем растерялся.
— Дожил, дожил, — повторял он. — Сын родной убежал. Да разве же я его тиранил? Что же это такое?
Мария Петровна уже несла пиджак и кепку.
— Одевайся, Ваня, — говорила она, — ты не волнуйся, это бывает с ребятами. Может, всё и к лучшему. Поговорите, скажете, кто на что обижен. Может, тут и помиритесь.
Она держала пиджак, а Иван Петрович совал руки в рукава и всё не мог попасть, так у него руки дрожали.
Иван Петрович надел пиджак, а Мария Петровна ушла в другую комнату.
— Вы поедете с нами? — сказал Иван Петрович Кате. — Пожалуйста, поезжайте. Не бросайте нас, я-то ведь не знаю, как с ним говорить. Может, вы поможете. Он ведь знаете какой? Обозлённый, обидчивый. Я что не так скажу, он совсем разобидится.
— Ничего не бойтесь, Иван Петрович, успокаивала его Катя, — я поеду с вами. И, конечно, не брошу вас, и разговаривать с Вовой мы будем вместе, и не на что будет ему обижаться.
А Мария Петровна уже выходила из соседней комнаты, на ходу надевая платок и натягивая выцветший, потрёпанный жакет.
— Ты, Люба, старшая, — сказала она дочери, — следи за Витей. Газ не зажигайте, из квартиры — ни ногой. Может, мы поздно вернёмся, так вы постели себе постелите и ложитесь. У меня ключ, так что спите спокойно. Мы сами откроем. Витю к окну не пускай, да и сама не лазай.
Она уже тащила за руку Ивана Петровича, последние слова договорила с площадки лестницы и, захлопнув дверь, быстро зашагала вниз. За нею шли Иван Петрович и Катя.
— Вы только нас не бросайте, — говорил Иван Петрович Кате, — может, знаете, мы с Машей где-нибудь спрячемся, чтобы он нас сперва не видел, может, вы сперва к нему подойдёте, поговорите с ним, а там уж и мы.
— Хорошо, хорошо, — соглашалась Катя, — не бойтесь, не брошу я вас. И поговорю первая, а вы, если хотите, спрячьтесь.
Как-то небрежно она говорила это, с одной стороны — понимая, что надо успокоить Ивана Петровича, что очень уж волнуется он, а с другой стороны — занятая своими мыслями. Мысли эти пока ещё были неясны, — это были скорее не мысли, а ощущения, и ей надо было подумать, порассуждать. Некоторые предположения возникли у неё, но она совсем не была в них уверена и поэтому не могла поделиться ими с Иваном Петровичем и Марией Петровной. Ей надо было делать вид, что она только и думает о том, как они приедут сейчас на вокзал, как они встретят Вову, как они будут с ним говорить, а голова у неё занята была совсем другим, и очень важно ей было продумать всё до конца, понять всё, пока не поздно.
Они подошли к остановке троллейбуса.
— Тут до метро только пять остановок, — говорила Мария Петровна. — А уж когда до метро доедем, можно считать, почти что и на вокзале. А вот и троллейбус идёт — нам тут любой подходит. Мы быстро доедем.
Катя всё думала и думала о своём, и мысли её становились всё более связными и выстраивались в логическую цепь рассуждений. Ещё во многом она была не уверена, ещё во многом она сомневалась, но уже чувствовала всем своим существом, что нет у неё в запасе никаких четырёх часов, что дорога каждая минута, что, если она не успеет вовремя всё додумать, правильно всё решить, тогда, значит, все её заботы о Вовиной судьбе не стоят ломаного гроша.
Троллейбус подошёл. Задняя дверь открылась. Вошла Мария Петровна, вошёл Иван Петрович и испуганно оглянулся, входит ли за пим Катя. В том состоянии растерянности и беспомощности, в котором он был сейчас, ему казалось, что одна только Катя всё может исправить и всё уладить.
А Катя стояла и не могла решить — войти ей в троллейбус или не войти. Конечно, очень жалко было обмануть растерянного, взволнованного человека, но, чувствуя, что мысль, пришедшая ей в голову, мысль правильная, всё-таки она не была уверена, сумеет ли её разъяснить и доказать. А время не ждало. Если со мысль верна, то дорога каждая секунда. И Катя решилась. Она рванулась вперёд, чтоб сказать Быковым: пусть они едут на Ленинградский вокзал, а она постарается выяснить, действительно ли он обманул их и с какого вокзала он едет на самом деле.
Она рванулась и опоздала. Дверь троллейбуса закрылась.
Троллейбус тронулся. Растерянный Иван Петрович прильнул к стеклу дверцы. И а улице было уже темно, но фонари давали достаточно света. Иван Петрович успел увидеть, как Катя стремительно шла, почти бежала по тротуару, в том же направлении, в котором шёл и троллейбус. Потом троллейбус обогнал Катю и её уже не стало видно.
Горько стало Ивану Петровичу. Вот понадеялся на девушку, да ещё старшую пионервожатую, а она в трудную минуту и подвела.
— Садись, Ваня, — сказала Мария Петровна.
Иван Петрович сел и сказал устало и грустно:
— Никто, Маша, не поможет в трудную минуту. Никто не поможет!
Глава двадцать седьмая. Встреча в поезде
Зря так мрачно смотрел Иван Петрович на мир. Потому и не села Катя в троллейбус, что очень хотела действительно помочь семье Быковых.
С самого начала, когда она прочла записку Вовы Быка, у неё возникло ощущение лживости этой записки. Казалось бы, что? Человек убегает из дому, прямо об этом пишет, ничего, стало быть, не скрывает. И всё-таки чувствовала Катя за всем этим неправду. Сперва, в суете сборов, ей некогда было разобраться в своих ощущениях и понять, отчего возникло чувство неискренности и неправды, но когда спускались они по лестнице, то, разговаривая с Марией Петровной, успокаивая Ивана Петровича, она всё думала о Вовиной записке.
Да, неправда была. Теперь она поняла, в чём дело. Если бы эту записку писал шестилетний мальчик, ничего не знающий, кроме своей квартиры и детской площадки, в неё можно было бы поверить. Но писал Вова Бык, мальчик тринадцати лет, привычный к изворотливости и обману, изощрённый в хитростях, знающий столько, сколько иной и в двадцать лет не узнает. С какой же стати он будет извещать за четыре часа до отхода поезда, куда именно и каким поездом он уезжает? Может быть, он хотел просто попугать мачеху и отца, заставить их волноваться, мучиться, с тем чтобы наконец они настигли его на вокзале или в вагоне и, испугавшись, что он убежит в другой раз, простили бы ему все его грехи, чтобы прощали и впредь, боясь, что он опять убежит.
Нет, не Вовин характер чувствовался за этой версией. Не нуждался он в прощении, да и достаточно был сообразителен, чтобы понять, как рады будут отец и мачеха помириться с ним и без таких сильнодействующих средств.
Значит, дело было не в этом. Он действительно хотел убежать. Он не мог, конечно, предвидеть, что в этот день к Быковым придёт Катя Кукушкина, но то, что отец вернётся с работы, то, что семья сядет обедать, что, так или иначе, записка будет найдена и прочитана, — в этом-то он не мог сомневаться. Где же логика? Записку могли найти на полчаса раньше или позже, всё равно, в любом случае, оставалось более чем достаточно времени, чтобы приехать на вокзал задолго до отхода поезда. Если Вова решил удрать из дому, зачем же он сам даёт возможность задержать его?
Они шли по улице к остановке троллейбуса, а Катя всё думала и передумывала, и тревожно было у неё на душе. Какая-то за этим скрывалась загадка.
Может быть, Вова вовсе не собирается бежать из Москвы? Может быть, он просто решил переменить район своей деятельности? Тут он разоблачён, все уже знают и про горошину, и про то, как он обыгрывает младших мальчишек, как он заставляет их торговать для себя билетами, а в другом районе никто его не знает.
Нет, и это была чепуха. Где он будет жить? По каким документам? Время беспризорничества прошло. Вова достаточно знает жизнь, чтобы понимать это. Сейчас лето, но будет зима, а зимой нужна крыша над головой и хоть какая-нибудь печка.
Может быть, Вова связан с какой-нибудь преступной шайкой? Может быть, те решили, что выгоднее Вову иметь целиком в своём распоряжении? Где-нибудь они его тайком поселят, и будет он выполнять их поручения.
Катя постаралась поставить себя на место Вовы. Конечно, записку и в этом случае следовало оставить, иначе отец заявил бы в милицию, его начали бы искать и раньше или позже нашли бы. Но, во всяком случае, не такую, какую оставил он. Надо было написать в записке, что, мол, уезжаю далеко, когда устроюсь, напишу, не волнуйтесь. Родителя бы, конечно, волновались, но, вероятно, стали бы ждать письма и время было бы выиграно. И уж, во всяком случае, нелепо было писать, каким поездом и куда он едет. Даже если случится чудо и за четыре часа родители не сумеют добраться до вокзала — всё равно будет дана телеграмма, и на любой станции железнодорожная милиция его снимет с поезда.
