Лидия Чарская - Смелая жизнь
– Не увлекайся, Торнези! – послышался сильный голос, и рослая фигура офицера словно вынырнула из мрака и приблизилась к костру. – Что можете сделать вы, когда мы, русские, сильные победами русские, отступаем перед «ним»!..
– Ах, не то, это не то! – неожиданно прервала вновь пришедшего Надя. – Это вовсе не отступление, не бегство. Верь мне, Чернявский! Вчера я слышал разговор Линдорского с Подъямпольским. Подъямпольский говорит, что план Барклая уже выполнен наполовину: заманить как можно дальше в глубь страны неприятеля, чтобы потом сдавить его как бы железными тисками. Вот он в чем заключается пока. И потом, сам государь желает как можно дольше избегнуть кровопролития, сохранить в целости войско. Потому-то мы отступили.
– Жаль! – произнес, поднимаясь с земли, черноглазый итальянец. – Очень жаль! Я горю желанием как можно скорее затупить мою шашку о проклятые кости этих французов… И мой брат тоже… Не правда ли, Джованнини? Ты одного мнения со мной?
Тот, к кому были обращены эти слова, поднял с земли (он лежал у самого огня) лохматую голову и заговорил с заметным иностранным акцентом, искажая слова:
– О, чем больше искрошить этих синих дьяволов, тем больше надежды получить отпущение грехов. Когда они поймали нашего отца и повесили его как дезертира за то только, что он не хотел указать им расположение наших сил, и когда я увидел нашу рыдающую мать у его трупа, я поклялся отомстить, отомстить жестоко, во что бы то ни стало отомстить всем, кто носит французский мундир… И вот – час этот близок! Когда заговорили о войне с Россией, мы с братом пришли под ваши русские знамена – и не только из чувства мести за гибель нашего несчастного отца, а за побежденную нашу страну, за милую родину, которая рано или поздно, а должна воспрянуть… Пришли побеждать или умереть в ваших рядах… Но, верю, вы победите… вы победите, я чувствую это всеми фибрами моего существа!..
Уголья в костре вспыхнули в это мгновение в последний раз и ярко осветили побледневшее от возбуждения молодое лицо Торнези. Это лицо дышало такой неподдельной восторженностью, такой решимостью и мощью, что смуглый некрасивый Торнези казался почти красавцем в эту минуту своего великолепного порыва. Надя быстро высвободилась из-под шинелей, вскочила на ноги и, подойдя к нему, произнесла дрожащим от волнения голосом:
– Побольше бы такого воодушевления в нашем войске – и, клянусь, победа была бы уже за нами! Ты, Торнези, говоришь как истинный сын своей родины или как русский! Позволь мне пожать твою руку!
– Русские, итальянцы или испанцы, – горячо перебивая ее, вскричал маленький Шварц, – тут нация не имеет, по-моему, никакого значения! У каждого истинного сына своей родины должна закипать кровь при слове «война». И не только у мужчин: эта любовь к родине должна быть и у детей, и у женщин! Что Торнези с его воодушевлением патриотизма! Торнези – мужчина, воин, пусть иностранец, но дело русской победы слишком близко ему, и такое воодушевление неудивительно у него. А вот Чернявский рассказывал вчера, что у нас, в нашей армии, служит женщина! Вот это я понимаю!
– Что?! – вырвалось у обоих братьев разом, в то время как Надя заметно дрогнула и побледнела при последних словах маленького Шварца.
– Женщина служит в войске, – невозмутимо продолжал тот. – Она проделала всю Прусскую кампанию под видом солдата. Но я вряд ли сумею рассказать вам об этом как следует. Пусть расскажет Чернявский.
Тот, кого звали Чернявским, выдвинулся из темноты и приблизился к группе. Высокий, белокурый, не первой молодости офицер, он казался чем-то озабоченным и серьезным.
– Нет ничего удивительного в этом, – произнес он с едва уловимой грустью в голосе, – если не хватает сил у мужчин покончить с зазнавшимся непрошеным гостем, женщины идут к нам на подмогу и становятся в наши ряды. Стыд и позор нашему оружию… Можно думать, что Барклай умышленно играет на руку Наполеону… Вечное отступление без передышки!.. Ей-богу, похоже на бегство!
– Не злись, Чернявский! – засмеялся Шварц. – Злость не способствует пищеварению, а ты и так худ, как палка! Лучше расскажи нам про эту амазонку; мы все сгораем от любопытства узнать про нее. Не правда ли, Александров? – неожиданно обратился он к Наде.
Последняя молча кивнула головою. Она боялась произнести хоть слово, боялась, что голос ее дрогнет и изменит ей. Она отошла немного от костра, чтобы тлеющие уголья, все еще озарявшие своим красивым отблеском лица сидящих, не дали возможности заметить собеседникам ее взволнованного, глубоко потрясенного лица. Ей казалось теперь, что весь этот разговор затеян Шварцем с целью выдать ее, Надю, перед лицом товарищей.
«Но каким образом мог он проникнуть в ее тайну, как мог узнать то, о чем не подозревала до сих пор ни одна душа в полку?» – томительно выстукивало насмерть перепуганное сердечко девушки.
И она тревожно прислушивалась к тому, что говорил Чернявский, нимало не подозревавший, какую бурю производили его слова в душе одного из присутствовавших офицеров.
– Да, господа, это удивительная девушка! – своим грустным голосом говорил он. – Она, несмотря на юный возраст, разделяла все трудности Прусского похода заодно с полком в качестве простого солдата; была два раза в бою, а за Гутштадт имеет солдатского «Георгия» в петлице. И теперь, говорят, она снова в войске, и никто не знает ни ее самой, ни даже той части, где она находится. Это ли не геройство?
– Хороша она? – спросил Торнези первый своим иностранным говором типичного итальянца.
– Не думаю! – расхохотался Шварц. – Наверное, какой-нибудь урод, потерявший надежду на замужество и вследствие этого облекшийся в солдатский мундир!
Вся кровь вспыхнула пожаром в жилах Нади… Как они смеют думать так о ней, о ней, получившей «Георгия» за храбрость, лично известной государю, о ней, Александрове, о кавалеристе-девице, готовой положить голову за честь и славу Родины! Как они смеют думать, что она пошла в армию только из боязни одинокой старости, из боязни скуки без семьи и мужа?! Она?! О!!!
И, не отдавая себе отчета, молодая девушка крикнула в запальчивости, блеснув в сторону Шварца разгоревшимися, негодующими глазами:
– Ложь! Неправда! Сущая ложь! Клянусь честью, это не урод и не потерявшая надежду на замужество старая дева, а человек, всей душой привязанный к походной военной жизни! Человек, для которого Родина, служение ей – цель и смысл всего существования, всей жизни!
– Браво, Сашутка! Браво! Вон оно где сибирскую кровь прорвало! – вскричал окончательно развеселившийся Шварц. – Настоящий ты рыцарь, защитник угнетенных, Саша! Только что ж это ты не сказал нам раньше о твоем знакомстве с амазонкой, как бишь ее имя?
– Имени ее я не знаю, – разом опомнившись и приходя в себя, смущенно произнесла взволнованная Надя. – Я случайно только встретился с нею в Пруссии… разговорились, и…
– И она, пленившись тобою, открыла тебе свою тайну? – вмешался черноглазый Яков, младший из братьев Торнези. – Не скромничай, Сашутка, и выкладывай все, как было…
– Может быть, и так, – уклончиво отвечала Надя, проклиная в душе и свою излишнюю заносчивость, и неосторожность, чуть было не погубившие ее тайну.
Но от маленького Шварца было не так-то легко отделаться. История с загадочной амазонкой и невольное участие в этой истории их Сашутки затронули любопытство офицера. В его мозгу блеснуло нечто похожее на догадку. Не отрывая пристального взгляда от лица Нади, Шварц произнес веселым голосом, с чуть заметно прозвучавшими в нем нотками подозрительности и иронии:
– Слушайте-ка, что мне сейчас пришло в голову, мои друзья! Уж не ты ли сам, друг Саша, и есть та амазонка-девица, о которой говорит вся армия? Что вы скажете на это, господа? – обратился он к остальным трем офицерам.
Дружный хохот его друзей был ему ответом. Хорошо, что серебряный месяц скрылся за облако в эту минуту и наступившая внезапно темнота скрыла мертвенную бледность, покрывшую смуглые черты Нади. Сердце ее забилось так, что казалось, вот-вот оно вырвется из груди.
– Что за глупые шутки приходят тебе в голову! – собрав все свое спокойствие, насколько возможно небрежнее бросила она Шварцу. – Ужели ты ничего не мог выдумать поумнее?
– Нет, в самом деле, господа, – не унимался тот, – не странное ли дело: у амазонки, говорит Чернявский, есть солдатский «Георгий» за храбрость – и у нашего Сашутки он есть; амазонка совершила Прусскую кампанию – и Сашка тоже; наконец, Сашке, сам он говорит, двадцать два года, а ни усов, ни бороды на лице, и водку он не пьет, и талия у него тонкая, как у девицы!
– Ну, усов у него нет потому, что он лапландец! – засмеялся Чернявский. – Правда ли, ты лапландец, Сашук? – обратился он к Наде. – Недаром откуда-то с Севера родом!
– Нет, что ни говори, а сознайся, Александров, – подхватил Шварц, – что амазонка и ты – это…
