Гектор Мало - Ромен Кальбри
— Что он сказал?
— Доктор считает, что она не переживет сегодняшней ночи.
Я долго не решался взойти на лестницу. Но в конце концов, сняв башмаки, чтобы не стучать, стал тихо подниматься. Когда я проходил мимо ее двери, она узнала мои шаги и слабым голосом позвала меня:
— Ромен!
Я вошел. Ее сестра, не отходившая от нее, сидела возле кровати и жестом указала мне на стул. Однако больная подозвала меня к себе. Она молчала, но по ее взгляду я понял, что она ждет.
— Погода все та же.
— Ветра нет?
— Нет.
— Какие суда пришли?
— Рыбачьи лодки, суда с реки Сены и пароход из Лиссабона.
Не успел я произнести эти слова, как дверь быстро распахнулась, и в комнату вошел муж ее сестры, работавший в гавани. Он как будто был чем-то взволнован.
— Прибыл пароход из Лиссабона, — объявил он.
— Да. Ромен мне уже сообщил.
Больная сказала это равнодушно, но, когда глаза ее встретились со взглядом зятя, она по его лицу догадалась, что у него есть какие-то новости.
— Боже мой! — воскликнула она.
— Не бойтесь, я принес хорошие вести. Пароход из Лиссабона встретился с «Нестрией» в узком проливе у острова Сен. На ее борту все благополучно.
Больная лежала на постели такая бледная и слабая, что, казалось, жизнь едва теплится в ней, но тут она внезапно приподнялась и оперлась на руку.
— Боже мой! Боже мой! — прошептала она. Ее потухшие глаза загорелись, на щеках выступил румянец.
Она стала расспрашивать, сколько времени проплывет «Нестрия» от острова Сен до Гавра. Но определить было трудно. При попутном ветре — двое суток, а при неблагоприятной погоде — дней шесть, даже, может быть, и все восемь. Пароход из Лиссабона пришел оттуда через тридцать часов; следовательно, «Нестрия» может прибыть завтра.
Больная послала за доктором.
— Я должна дожить до приезда моего мальчика! — объявила она. — Неужели бог допустит, чтобы я умерла, не поцеловав его?
К ней вернулись силы, ясность мысли, энергия. Когда доктор увидел ее, он не поверил своим глазам.
Она жила в бедном домишке, комната, где она лежала, служила ей одновременно и спальней, и кухней. Неудивительно, что за время болезни она не прибирала ее, и в комнате был беспорядок. Там накопилось много разных вещей — посуды, чашек со всякими отварами, пузырьков, покрытых пылью. По правде говоря, постоянно убирать за больной было некому: ее приятельницы, соседки и сестра приходили к ней только на два-три часа и спешили вернуться домой, где их ждала своя работа и дети.
Она попросила нас убрать комнату, навести в ней порядок, а затем велела раскрыть окно. Когда ее сестра стала отказываться из боязни ее простудить, она возразила:
— Со мной ничего не случится, а я не хочу, чтобы здесь пахло лекарствами, когда он вернется.
Но когда он вернется? Погода не менялась, на море стоял полный штиль, не было ни малейшего ветерка — значит, «Нестрия» не может идти под парусами.
В торговых гаванях существует обычай объявлять о прибытии в порт кораблей. В Гавре сигналы подавались с мыса Хэв в город, где сейчас же вывешивались объявления. Больная попросила меня следить за этими объявлениями. Я с радостью согласился и каждый час бегал с набережной Казерн на Орлеанскую улицу, где тогда помещалась страховая контора, получавшая эти сведения.
Однако из-за штиля на море ни один корабль не появлялся на горизонте, все они застряли у входа в Ла-Манш.
Но больная не теряла надежды и, когда наступил вечер, попросила придвинуть ее кровать к окну. На крыше дома, стоявшего напротив, торчал большой флюгер, и она сказала, что хочет все время видеть его; она чувствовала, что погода скоро переменится. В другое время мы бы посмеялись над ней. На озаренном полной луной безоблачном небе черным пятном выделялся неподвижный флюгер, словно припаянный к шпилю.
Сестра больной, дежурившая возле нее, отослала меня спать. Ночью я проснулся от странного шума, какого раньше не слышал: казалось, что-то громко скрипело. Я встал с постели и посмотрел в окно. Это вертелся флюгер на своем железном стержне. Значит, поднялся ветер.
Я спустился на улицу и дошел до набережной. Море шумело и волновалось. Дул северный бриз. Таможенный сторож, с которым я разговаривал, сказал мне, что ветер усиливается; вероятно, он перейдет в западный.
Я вернулся домой, чтобы поскорее сообщить больной эту радостную весть. Если задует западный ветер, «Нестрия» придет в Гавр днем или во время вечернего прилива.
— Вот видишь, — сказала больная, — я оказалась права. Ведь я говорила, что ветер переменится. Благодарю тебя, боже, за твою доброту!
Ее сестра сообщила мне, что больная не спала всю ночь и не сводила глаз с флюгера, все время повторяя одно и то же: «Скоро начнется прилив?»
Она попросила вина. Доктор разрешил давать ей все, что захочет. Но она с трудом сделала один глоток, потому что была очень слаба и едва дышала.
— Вино подкрепит меня, и я дождусь его прихода.
Потом она снова подняла глаза на флюгер и замолчала. Но время от времени ее губы шептали:
— Милый Жан, дорогой мой Жан!
Жаном звали ее сына.
— Пойди к мяснику, — попросила она, — купи у него три фунта самого лучшего мяса для супа и возьми кочан капусты.
— Тебе вредно есть капусту, — заметила ее сестра.
— Да ведь это для Жана. Он так любит суп с капустой, и, верно, давным-давно его не ел!.. Вот тебе деньги.
И она с трудом вытащила из-под подушки монету в сто су.
Утром зашел доктор. Он сказал, что никогда еще не видел такой упорной борьбы за жизнь: больная пережила эту ночь только благодаря сильной воле и надежде, а теперь, вероятно, доживет до вечера и не умрет раньше отлива.
Как только подошел час открытия конторы, я побежал на Орлеанскую улицу. Несколько судов появилось в гавани, но «Нестрии» не было среди них. С восьми утра до трех часов пополудни я раз двадцать бегал на Орлеанскую улицу, пока, наконец, в три часа не прочел объявление: «Нестрия» из Калькутты.
Надо было поскорей сообщить больной эту радостную новость, потому что разочарование совсем подорвало ее силы. Она так надеялась, что ее сын приедет утром во время прилива! Узнав, что «Нестрия» входит в порт, она снова ожила.
— В котором часу наступит полный прилив, Ромен? — спросила она.
— В шесть вечера.
— Надеюсь, что я доживу до этого времени. Дай мне еще немного вина.
Я пошел на набережную. На рейде стояло около двадцати больших кораблей, которые лавировали в море, ожидая прилива. С четырех часов суда с более мелкой осадкой стали входить в порт. Но «Нестрия», корабль с большим тоннажем, не могла войти в гавань раньше пяти часов.
Когда я вернулся домой, больная по моему лицу угадала все.
— «Нестрия» вошла в порт?
— Входит.
— Приведи меня в порядок, — попросила она сестру.
Ее приподняли на подушках. Только в глазах ее еще светилась искра жизни, губы же совершенно побелели.
Через четверть часа кто-то с грохотом взбежал по лестнице. Это вернулся ее сын. У нее хватило сил приподняться и прижать его к своему сердцу.
В одиннадцать вечера, одновременно с начавшимся отливом, она скончалась, как предсказал врач.
Ее смерть, ее страстная материнская любовь, ее отчаяние и борьба за жизнь произвели на меня такое потрясающее впечатление, какого не могли произвести ни просьба Дьелетты, ни гибель «Ориноко».
Моя мать тоже может умереть, когда я буду вдали от нее. Впервые я это понял и ясно представил себе.
Я не спал всю ночь. При мысли о возможности такого несчастья сердце мое сжималось от горя и страха. «Амазонка» уходила в плавание через две недели, а пароходик из Гонфлера отправлялся сегодня в пять утра. Любовь к приключениям и страх перед дядей толкали меня в плавание, а мысль о маме тянула обратно в Пор-Дье. В конце концов, не съест же меня дядя! Ведь я умею бороться с голодом, с холодом, с бурей! Так неужели у меня не хватит мужества защитить себя от дяди? Моя мать не хочет, чтобы я стал моряком, и имеет на это право. А я… имею ли я право уезжать без ее согласия? А вдруг она не простит меня, когда я вернусь? А если я не вернусь, кто станет заботиться о ней, когда она состарится и не сможет работать?
В четыре часа утра я поднялся, собрал вещи и в половине пятого уже сидел на борту парохода, отплывающего в Гонфлер. Ровно в пять утра я покинул Гавр и через тридцать шесть часов, то есть в шесть вечера, увидел в лучах заходящего солнца первые домики Пор-Дье.
Домой я шел через ланды, той же самой дорогой, по которой мы когда-то шли вместе с Дьелеттой. Но теперь наступила весна, и дорогу было не узнать. Трава зеленела, кусты терновника цвели, в канавах распускались фиалки. После жаркого дня от земли и растений шел чудесный аромат, который проникал глубоко в легкие и наполнял сердце радостью.
